Я решил, что, если мой мир не может быть вашим, я сделаю ваш мир своим ©

Мир Диккенса болезненный и привлекательный. Болезненный – потому что мера страданий его идеальных героев всегда превышена, а обстоятельства никогда не служат им на руку. Конечно же, первая возникающая в голове параллель – Достоевский. Но только в отличие от Достоевского, любившего своих хороших героев нежной любовью, Диккенс, желчный, замкнутый, странный, как и русский писатель, переживший много чего в своей собственной жизни – и долговую тюрьму отца, и работный дом, и всеобщую несправедливость – всегда приходил своим героям на помощь, как безупречно отлаженный викторианский deus ex machinа.

При этом Диккенсу верят даже современные читатели, искушенные в литературных изысках. Отчего так? Не оттого ли, что Диккенс при всех натяжках в хитросплетениях своих отменно длинных, длинных, длинных, нравоучительных и чинных (правда, с романтическими затеями там было всё в порядке) романов позволял себе роскошь того, что  Максим Горький через полвека назовет «бесстрашной искренностью».

В разгар прошлогодних диккенсовских торжеств, приуроченных к двухсотлетию писателя, крупнейший романист современной Британии Антония Байатт на вопрос  о том, что сейчас способно было бы заинтересовать Диккенса, ответила просто: «Всё что угодно, всё что хотите. Вся окружающая жизнь с ее насущными и текущими проблемами – и окружающая среда, и глобальное потепление, и усугубляющийся еврокризис. А еще, конечно, он бы задумался об институциональном кризисе семьи, о проблемах детской идентичности в семьях с усыновленными детьми; о том, что и кто вы на самом деле, и что, к примеру, чувствует усыновленный ребенок, когда замечает на площадке свою биологическую мать, которая пристально смотрит на него – не подозревая об их родстве».