От начала © (продолжение) Корабли пришли ©

– Вот ваши документы. Там, внутри, лист использования, нужно будет заполнить.

– Извините, а что там писать? Я не знаю…

(Сухо)

– Фамилию, дату, подпись и характер работы с документом. У вас же сверка? – снова повторяет она.

– У меня да… Сверка, да.

– Вот и пишите. Да, имейте в виду: завтра мы не работаем. Приходите послезавтра. Тогда же сможете получить и записные книжки.

До меня не сразу доходит смысл сказанного: завтра? Да у меня столько всего нужно сделать сегодня – вот, читать, смотреть, просто смотреть, а потом, как-то сразу, почти без перерыва вклинивается следующая мысль: но как же завтра нельзя? А что же я буду делать? У меня и всего-то 10 дней! Может, попросить их, чтобы как-то открыли там, я не знаю, я посижу себе, ну часика два и уйду, ты ненормальная, что ли, это же научное учреждение, раз сказали – нельзя, значит, нельзя, «Радио… Петербуург», там еще на Большой Морской вот это вот угловое кафе, пирожные по три сорок восемь, надо будет после зайти, и чашка кофе, у меня хватит, черт, какие пирожные, у меня Блок тут лежит, а ты пирожные! «Двенадцать» и пирожные! Сегодня я гений, Люба довела маму до болезни, Люба отогнала от меня людей, чистила селедку на кухне и плакала, Прекрасная Дама, Господи, ну что вот лезет в голову перед работой, что ж я собраться с мыслями-то всё никак не могу, так, пора начинать, а то вон тот человек справа уже косится, а что там у него, а? Веневитинов, да не, Воейков там у него, хватит пялиться, дура, неудобно же, всё, всё…

Блоковские рукописи лежат в обычной светло-бежевой папке. Сколько потом я перевидала таких папок – не счесть, а тогда просто удивилась  тому, как обыденно всё выглядит. Пальцы, меж тем, подрагивали всё равно.

Мимолетное

Подумалось, что в общении с Л. удивительным и счастливым образом удалось избежать пошлых паттернов  – Perestroika, Glasnost и разных других KGB.

Наверное, потому, что его Magnificat сигнификат гуманитарно незыблем: Tolstoy's Watching You.

 

Then again, январские хроники

Вот и первые крокусы вылезли. В целом, оперативно.

Знание об этом, сторожкое и «все равно не поможешь» ©

Вспомнилось, как Блок в Записных книжках и дневниках (больше в первых, меньше во вторых) часто смешивал высокое с низким, причем делал это совершенно естественным образом, из-за чего все его записи и носят отпечаток такой ощутимой достоверности. Он, к примеру, писал, что не идут стихи, что музыка творит вещный мир, что читать нужно всегда осознанно и творчески делая выбор – и тут же: нищий пьет воду из лужи, низко наклонившись (человек), люди видят в нем странное и чужое («ишь... какой... верно... артис...»), или вот этот особенно запомнившийся мне пассаж из поздних записей: «Пальто зачем-то купил».

Отчего-то он меня зацепил больше всех других – обычная, казалось бы, ремарка, у Блока таких много, и эта в ряду прочих ничем особенным не отличается – ему часто бывало скучно, и мелкий дроботливый перестук повседневности, по-видимому, действовал на него угнетающе: «Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же как скучно делать вырезки из газет. Делаю все это, потому что потом понадобится» – и всё-таки нет, что-то здесь привлекает внимание больше обычного.

Но что?

Из фейсбучного-4: The Market Square

– Голову Stinking Bishop, пожалуйста.

– Одну голову, мэм?

– Да-да.

– Шесть двадцать, мэм.

Это на рыночной площади. Пожилая дама покупает сыр в торговых рядах. Балаганное его название не кажется странным: это же ярмарка, о чем разговор.

Ряды тянутся вдоль всей площади, заполняя и без того небольшое пространство. Всего лишь навесы, плотно прижатые друг к другу, по периметру – вечные сладости, карамель, и фадж, и лакрица, и фрукты, которые у нас назвали бы по старой памяти «экзотическими», или «колониальными», да только какая тут экзотика – обычная сезонная хурма и мандарины.

Если зайти чуть дальше внутрь, пространство сгустится, задребезжит пестрой туристической чепухой – майки, кружки, флажки настырно лезут в глаза, все время куда-то валятся с прилавков, и так и лежат, пока кто-нибудь из туристов не заметит и не водрузит их осторожно на место. 

Из фейсбучного-3

Британские расстояния и местная железная дорога – вещи в целом абсолютно мистические и даже иррациональные.

С одной стороны, все просто, компактно и близко, сел в поезд – и через полчаса ты в соседнем графстве, а с другой – подготовка к отъезду видится всегда большим и важным делом. До Оксфорда ехать три часа? Три с половиной?.. Помилуйте, ну конечно тогда нужно с ночевкой в местной гостинице, а как по-другому? До Эдинбурга пять часов? Несусветно далеко. Надо спланировать поездку и тщательно выверить все детали, иначе рискуешь… да, собственно, ничем не рискуешь – разве что придется на дальней станции сойти, трава по пояс. Такие здесь тоже есть.

Дорожный уют английских поездов – он до сих пор немного агатакристиевский, и Элспет Макгиликадди всегда сможет спокойно сесть и отдышаться, и откинуться на мягком сиденье, и оглянуться по сторонам, и в воздухе будет стоять запах кофе, на столиках лежать The Evening Standard или всегдашняя The Guardian, прочел и снова вернул на прежнее место, для следующих пассажиров.

Поезда ходят быстро и бесшумно, и совсем не слышно, как гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, только немного закладывает уши на поворотах да ландшафт за окном вытягивается пестрой лентой. А потом состав немного сбавит ход, и пейзаж снова приобретет зримые очертания, оживет и расцветет рядом ярких деталей – лугами Или и полями Ньюмаркета, посадками Норвича и Ипсвича, просторами Одли Энд и аккуратными домишками Кингз Линн.

Из поезда не хочется выходить. Так бы и ехал себе дальше.

Куда-нибудь. 

Местное январское

В лесу цветет подснежник,      

А не метель метет,      

И тот из вас мятежник,      

Кто скажет: не цветет!

©

Конец января - ясное дело, самое время для подснежников, как вы понимаете.

Из недавнего: Bury St Edmunds

Бери-Сент-Эдмундс – крошечный городок в графстве Саффолк. Меньше часа на поезде – и ты уже среди ярких разноцветных руин Abbey Gardens, вылепленных будто из морской гальки. Впрочем, это галька и есть – основной минерал здесь камень flint, кремневый сплав кварца и халцедона. Флинтовые развалины наполовину ушли в землю, сквозь них растет трава, они переливаются на неярком осеннем солнце, среди флоксов и астр.

Бери-Сент-Эдмундс, по-саксонски Беодериксворд, крошечный и древний, хотя никого в Англии этим не удивишь. Здесь король Сигиберт, собиратель норфолкских и саффолкских земель, основал в 7 веке монастырь; здесь же, в 9 веке, был убит викингами и похоронен другой король, святой Эдмунд – столетие только прошло с тех пор, как отец английской истории Беда закончил Historiae ecclesiastica gentis Anglorum, церковную историю народа англов. Эдмунд Мученик покоится в стенах аббатства, ставшего центром паломничества для всего англского христианского люда: легко представить себе всех этих пилигримов Englalond – micel eorl и hlaford, знатных дворян и лордов, вперемежку с простонародьем, которые шли поклониться св. Эдмунду, а потом – на площадь, где торговля,  и шумно, и весело, и, наверное, грязно.

Бери – маленькая точка на карте Англии, а ведь именно здесь английские бароны в 1214 г. заставили короля Джона подписать Хартию вольностей, легшую в основу Magna Carta, Великой хартии. Их потомки до сих пор живут здесь – и охотно показывают дорогу и к разрушенному аббатству, и к Собору Эдмундсбери.

Собор огромный, светлый, с традиционными викторианскими витражами и гобеленами, изображающими духовный подвиг Эдмунда Мученика: здесь же – православные иконы, и их присутствие уже не удивляет, а воспринимается привычно.

От начала © (продолжение)

До Пушкинского Дома можно быстро доехать. Но ехать как раз совсем не хочется – к чему это, если можно пройти пешком. Нет, не от Удельной, конечно, а от Невского  «всё время прямо».

География города – пока еще закрытая книга. То есть, Невский, Литейный, Фонтанка, Мойка – названия, знакомые с детства (была тут маленькой девочкой, жили с родителями у знакомых в Автово, ездили на метро в центр, а оттуда выбирали маршрут и ходили-ходили, пока ноги не начинали гудеть и отваливаться, каждый день дождливая мостовая – был нехолодный солнечный август, и новое красное платье, Петропавловка, мам, можно я тут попрыгаю, пока ждем папу, только немного, и, пожалуйста, не шуми и не топай так, прыгай легче, ты же девочка, Эрмитаж,  Распятие, и Леонардо, и Рафаэль, Лена, почему ты так близко подходишь к картинам, ты что, не видишь? – и испуганное мое молчание в ответ; так выяснилось, что я безнадежно-близорука, и книга китайских сказок, найденная в комнате для гостей, и иллюстрации оживают прямо на извивах аллей Петергофа, и Пушкин, Всадник, и, конечно, ветер) – но лишь смутно узнаваемые в реальности улиц наяву. 

Не знаешь точно, куда поворачивать, куда идти. Петербург же – город хоть и умышленный, но стройный, не извивистый: не заблудишься, разве только устанешь брести. Есть, правда, карта, но из внутреннего дурацкого ухарства так и держишь её «на всякий случай» в кармане, где она так и пролежит до конца поездки, измятая и ненужная.

Так и иду – через рвущийся воздух пространства Дворцового моста на Васильевский остров. Нева темная, колючая, бугристая, вспенивается и будто идет навстречу неспокойному низкому небу. Небо исторгает из себя клочковатые куски облаков, а уж те сыплют на голову всякому проходящему мелкий, дробный, нескончаемый дождь. Впрочем, очень скоро перестаешь обращать на него внимание. Идешь, вспоминая напев.

Дело к вечеру

Джордж Лоринг Фрост

С наступлением сумерек два незнакомых друг с другом человека встречаются в темных коридорах картинной галереи. С легкой дрожью один из них говорит:

– Место какое-то страшноватое. Вы верите в привидения?

– Я – нет, – отвечает другой. – А Вы?

– А я верю, – говорит первый и исчезает. ©

Снежимочка ©

Кембриджская неверная зима уже почти закончилась, но хочется удержать в памяти хотя бы немного её призрачного и легкого холода.

She feels no colder, And grows not older, Though snows enfold her From foot to head ©

Кембриджцы не боятся зимы. Вернее так: кембриджцы живут, плавно переходя из одного межсезонья в другое. Миф об изнеженных европейцах растаял как дым: ну о какой, право, изнеженности может идти речь, когда ватага ребятни в форменных школьных пиджачках идет по Черри-Хинтон роуд – сильный северный ветер в лицо, ясени, клены и сикоморы шелестят переплетьем ветвей – а эти топают себе, покрасневшие носы, довольные физиономии, что мне снег, что мне зной, всякий дождик проливной, если друзья все рядом, точно такие же.

Или вот барышни – светловолосые, белокожие, в усыпанных пуговицами бушлатиках с Кемден Маркета, в звероватых шапках – вот, буквально, ушки-на-макушке, а еще и заячий (барсучий, лисий) нос – и напрочь голоногие, в легких балетках, шагают пританцовывая, только и шевелят слегка онемевшими пальцами: холод – он же от восприятия, эй, Кэсси, Мэдди, я хочу латте, а потом в кино.

Да, но дети!.. Все эти молодые отцы и мамы, веселые, болтающие без умолку, везут в коляске свое чадо – наспех одетое, укутанное в разноцветные, совсем не шерстяные тряпки, довольное и розовое. Где шапка-то? Нету. Холод? Вы сказали, холод?.. Солнечно же, да и какой тут ветер – одно название.

От начала ©

Первая моя взрослая блоковская командировка, предполагавшая и работу с рукописями (мне почти 23  – и настоящие рукописи! верится! не верится!) пришлась на ноябрь 98 года. В Петербург, в Пушкинский дом.

Петербург я всегда любила немного стыдливой и робкой любовью: даже про себя не могла называть его Питером – название это казалось мне унизительным и неблагозвучным, и как-то при этим не составлялось параллели с именем Петра. Так, что-то балагурное, балаганное, стоеросовое – Питер, Петя, Петруш(к)а. Несерьезно. Стремительный и спотыкающийся разбег согласных (-ктп-), наоборот, нравился и веселил своей непроизвольной трудностью – Санктпетербурх, Санкт-Петербург. Ну, или «просто» Петербург – всё лучше, чем амикошонствующий «Питер».

Жила я в гостинице «Наука» на Удельной – их несколько в городе, самая бонтонная, конечно, на Мильонной (от бонтонности, впрочем, одно только место, но сейчас ведь не об этом), моя же, удельная на Удельной, была страшноватой, меблированной советскими боекомплектными некомплектными  стульями, рассохшейся кушеткой и пыльным пледом, витиевато побитым молью. Был еще кипятильник и волшебная радиоточка.

Всё казалось прекрасным – даже скукоженные нелепости бесприютного гостиничного быта девяностых. Они не раздражали – веселили. Нет горячей воды и холодно – подумаешь, велика беда: сколько-то можно нагреть в кипятильнике (ну вот как это могло прийти тогда в голову?.. Сколько той нагретой воды…). Рассохшиеся половицы скрипят громко, но нестрашно, а за окном – унылая темень, в которой крутится ветер и рвет старую форточку с петель.

Старое переводческое

Запощу-ка я сюда мой старый перевод стихотворения Малькольма Каули из его книги  «Возвращение изгнанника: очерки литературной Одиссеи 20-х гг». Сделала я его, когда деревья были большими много лет назад (10? 12? нет, всё же больше, где-то 13 уже), готовясь к кандидатскому минимуму – и до сих пор люблю, несмотря на все огрехи и шероховатости.

Кто такой Каули, подробнее можно узнать, к примеру, тут:

Malcolm Cowley (1898–1989)

Это оригинал:

***

Wonderers outside the gates, in hollow
landscapes without memory, we carry
each of us an urn of native soil,
of not impalpable dust a double handful

anciently gathered – was in garden mold
or wood soil fresh with hemlock needles, pine
and princess pine, the little earth we bore
in silence, blindly, over the frontier?

– a parcel of the soil not wide enough
or firm enough to build a dwelling on,
or deep enough to dig a grave, but cool
and sweet enough to sink the nostrils in
and find the smell of home, on the ears,
rumors of home, like oceans in the shell.

Exile's return: a literary Odyssey of the 1920s by Malcolm Cowley

И мой перевод: