Пост-театральное (Кафка в Lyric Hammersmith)

Мне кажется, и сам Кафка не мог вообразить, до какой степени прозрачна аналогия превращения тихого забитого клерка Замзы в жука с идеей сумасшествия и одержимости. Охваченный безумием лишается языка в своей коммуникативной ипостаси: денотат рыхлеет, расползается, теряет сущностное значение. Рушится опора, помогавшая сумасшедшему «найти общий язык» с миром людей, причем найти буквально, наощупь.

Навязанное это отшельничество гнетет его, давит и мучит, как хитиновый панцирь.

Фуко писал, что «страх – это самый действенный способ вернуть безумных к пристойному поведению». Замза-жук стыдится себя, отчаянно боится себя же – и своих родных, и сестру Грету. 

По мысли Фуко, не все безумцы по-настящему безумны: многие лишь неудобны для восприятия – оттого только, что невозможно отыскать общий знаменатель для таких сфер человеческого опыта, которые долгое время весьма далеко отстояли друг от друга, и этим знаменателем оказалось неразумие. Грегор-жук неудобен, а значит, неразумен – ложная параллель, которая оказывается выгодной для всех, кроме него.

В пьесе Грета пытается совершить в самом начале меленькое (и, очевидно, ложное) усилие, взвалив на себя бремя забот об изменившемся брате (где-то внутри нее теплится надежда, что, «если всё будет пристойно», ему это как-то может помочь). Её попытка не срабатывает, и Грегор-жук испытывает двойную муку – отвержение родных (прежде всего, любимой сестры – «Грета, ты должна учиться играть на скрипке, ты должна практиковаться» – «Замолчи, скверный монстр, я не понимаю, что ты там стрекочешь») и самоотвержение. Он беспомощен, как бывают беспомощны те неразумцы, чей язык полностью перекодирован, а ключ от шифра утрачен навсегда.