Часто думается о книгах, оставленных в Москве и на Украине — теперь даже больше о тех, что в  Запорожье, чем о московских. Запорожские книги — это вся моя детская жизнь, и юность, и вообще всё. Я даже запах их до сих пор помню — и что в восьмитомнике Конан Дойля не хватало второго тома, который мама дала почитать подруге, а та его так и не вернула. Мама очень расстраивалась, но попросить книгу назад ей было неловко. И темно-синий переплет Стивенсона помню — "Ферно ли я подобрала мотив? То ли это, что вы мне швистели? Я мисс Грант, прокурорская дочка. Вы, мне сдается, Дэвид Бэлфур" — и ярко-голубой двенадцатитомник Марка Твена, "Алло, Центральная," —  выдохнула она и повесила голову, я обожала Твена, и сатиру, все эти "Как я редактировал сельскохозяйственную газету" и "Таинственного Незнакомца", и гекльберри-финновское "мне стало так плохо, что я чуть не свалился с дерева" — до сих пор считаю эту строчку одной из лучших когда-либо прочитанных, врезалась в память навеки, и, конечно, оливковый Фенимор Купер, тяжеленные тома до шестисот и больше страниц, там еще были потрясающие иллюстрации с Натти Бампо и ирокезами — Доре? — нет, вот иллюстратора уже не помню, и любимый коричневый Гоголь с выпуклыми силуэтами макабрических помещиков на форзаце, и темно-зеленый Лесков с Воительницей...

Раз в год бабушка, вздохнув, говорила, что в шкафу пора навести порядок, и это означало, что на следующий день они с дедушкой аккуратно достанут книги с полок, чтобы протереть каждый том мягкой чистой тряпицей и водрузить на место, а книг было много, и дело это было долгое, а я как всегда вызовусь помогать, да только толку никакого от меня не будет все равно — снова пристроюсь в уголке дивана с каким-нибудь наспех выхваченным томиком (за привычку читать запоем и все без разбора мама иногда меня журила), а бабушка вначале будет звать на подмогу, а потом махнет рукой — ну что с ней делать, пусть уж сидит читает — а я этого почти и не замечу, лишь рассеянно кивну в ответ...

И книги, которые уже купила сама — вначале за какие-то смешные свои подростковые деньги: я была завсегдатаем нашего местного книжного с пышным и знаменательным  названием "Легенда" и постоянно рылась в его букинистических развалах. Там была куплена "Бегущая" в мягкой обложке из не любимой мной тогда серии "Классики и современники" (и почему я ее не любила? Бог ведает; отличная же серия была...), а еще двенадцатитомник Теккерея, который я тащила волоком домой, и еще только что вышедшая мемуарная трилогия Белого, в которой пахло корицами и Гиппиус была похожа на сушеную юркую ящерицу. И, конечно, тома Всемирки — некоторые без суперобложек, но с отличными иллюстрациями. А еще на полках стоял светло-серый Ибсен, и Мопассан в карминной обложке, и Золя с Терезой Ракен, и, конечно, Пушкин — не четырехтомник, а мамина книга, избранное, и сказки Андерсена и Перро, и Король Матиуш.

Иногда мучительно хочется всех их перебрать прямо сейчас.

Только вот удастся ли это еще раз когда-нибудь.

Я не знаю.