Набоковское, ко дню его рождения

У меня долго не складывалось с любовью к Набокову. Точнее будет сказать так: всю юность и молодость я прожила с беззаботным осознием того, что вот если и есть писатель, которого я очевидно не люблю — так это как раз он, высокомерный, желчный, неприятно-умный, циничный, насмешливый. Не люблю, но отдаю дань таланту, который и велик, и масштабен, вот только совсем не близок (и написала бы "идейно", да слишком уж отдает суконной канцелярщиной).

Первой прочитанной повестью оказался "Картофельный эльф", и помню свое внятное подростковое глухое раздражение (мне 14 или 15): всё не о том, к чему столько болезненности? Стало казаться, что финалы всех его книг как-то нарочито и нелепо трагичны. 

Много злилась.

Злясь прочла "Лолиту", даже не заметив скандалезности сюжета: злилась на излишне-подробные описания — они завораживали навязчиво, а я хмуро боролась с этим сумраком неправильного, как мне тогда казалось, наваждения. Из "Лолиты" запомнились какие-то фрагменты текста, и это тоже злило — ни к чему, прочь из головы. 

Потом были "Соглядатай" и "Отчаяние" — и снова укол неудовольствия: зачем так идеально изображать двойников? Думала, что после Гофмана и Блока это уже и невозможно.

И постоянные споры с университетской подругой, влюбленной в Набокова без памяти — и ее пылкость, ее страсть, ее талантливость в переживании ее собственной любви к Набокову-ловцу душ и бабочек, а я упрямо стою на своем — нет, он схемой подменяет жизнь, пусть и талантливо, но чего стоит выхолощенный (отчего-то я тогда решила так) талант, и он не любил Достоевского, ах оставь, Вика, он препарирует своих героев так же, как и бабочек в Монтре.

Потом я прочла "Как-то раз в Алеппо..." — и впервые мое неудовольствие, ершась и клокоча, быстро смолкло, уступив место чистому и абсолютному наслаждению:"Назначьте день и совершите казнь. За веером, перчатками и маской".

Затем было скучное "Приглашение на казнь", которое быстро забылось.

И я перестала читать Набокова, и не делала этого много лет.

Многое изменилось, я повзрослела и сильно изменилась сама — обычная в общем история, ничего особенного. Как-то в разговоре Л. обмолвился, что любит Набокова —  особенно "Бледный огонь". Я привычно отмахнулась: ну вот еще, брось, талантливый бесчувственный сноб. Л. удивился — разве? А я удивилась его удивлению. И впервые за много лет решила прочесть что-нибудь из Набокова. Да вот пусть хотя бы и "Белое пламя".

И тут надо бы сохранить интригу, выдержать приличествующую случаю паузу, а потом написать, что в один миг на меня снизошло озарение, и я поняла, как я была не права и проч.
Оставим это для другого случая.

Все произошло по-другому.

Я читала Набокова взрослыми глазами — и увидела, как бережно он обходится с памятью и прошлым, даже когда это память ложная (как у Кинботома), или мистифицированная (как в случае с Шейдом). Набоковская память оказалась безбрежной и щедрой, и поэтичной, и какой угодно, и в ней не было ни одной фальшивой ноты.

Я закончила "Бледное пламя" и читала у него уже все подряд — "Аду", "Дар", "Пнина". И особенно "Пнина". 

Пнинская неустойчивость, неустроенность, хрупкость и нежность, пнинская незащищенность и даже его неумение правильно говорить по-английски превратили меня в какой-то момент в полудетского, непосредственного читателя, заставив переживать и со-переживать чудесному неудачнику со всей наивностью веры — ну сделайте же с ним что-нибудь хорошее, ну помогите же ему. И как-то вышло так, что в полуразрушенном пнинском мире Набоков оставил надежду, что с героем все будет хорошо, и он не пропадет и не исчезнет.

И в этом была особая магия и смысл: Набоков предъявил миру человека со всей суммой скорбей — циничного и слабовольного, глупого и даже злого, но всегда настоящего. Его взгляд резок и беспощаден, и часто не знает снисхождения, но в этом и сила, и правда. Как и Джойс, Набоков не искушает читателя, он предлагает ему быть честным: он отягчает нашу игральную кость свинцом непереносимого смысла.

И я приняла выбор.