Фейсбучное-ономатопейное

Увидела давеча у кого-то в ленте обсуждение всяких традиционных в разных странах восклицаний (а может, там вообще другая тема была, но точно помню, что о междометиях там тоже упоминали). Большинство сошлось во мнении, что при всем разнообразии ономатопейного поля, английское «оки-доки» – смешной американизм-анахронизм, не достойный даже и вовсе никакого упоминания, потому что он попросту вышел из употребления и пылится где-то на пропагандистских задворках. 

Из чего я сделала вывод, что дедуля-мойщик окон на нашей улице (стремянка, очки в роговой оправе, бесстрашная возня шваброй по стеклам второго этажа) – явный анахроничный американский пропагандист (пропагандистский анахронический американист; американский пропагандистский анахорет), потому что, получая деньги за работу, он всегда приговаривает: «Okey-dokey!» раза три кряду. О первой встрече с дедулей я когда-то писала на ФБ: как водится, выложу текст и сюда — просто для памяти.

I have seen something behind my window

Сидела переводила свою статью – никого не трогала. Л. в университете, кот в саду, только радио BBC проникновенно разговаривает голосами своих неизменных The Archers*. В общем, нормальная такая гудящая тишина – самое то для работы. Вдруг за окном – невнятный тихий не то скрип, не то скрежет, в общем, какое-то очевидное движение воздуха. Поворачиваю голову

Филиппика

Социальные сети — неизбежное и манкое зло, нежная мясорубка оригинальности.

Вирджиния Вульф о мастерстве письма

Любимый мой Brainpickings принес сегодня замечательное — единственное сохранившееся в архиве радиопрограмм ВВС интервью с Вирджинией Вульф от 19 апреля 1937 г. Раздумья Вульф о судьбе литературы и — шире — о том, в чем состоит для нее искусство письма, позже легли в основу эссе "Мастерство",  вошедшего в сборник "Смерть Мотылька и другие очерки"(1942), опубликованного через год после ее трагической гибели. Вот самое начало беседы:

...Слова, английские слова полны отголосков, воспоминаний, ассоциаций. Они были внутри и вовне, вложенные в человеческие уста; они жили в домах и на улицах тьмы столетий. И именно в этом главная трудность их сегодняшнего использования — они таят в себе иные значения, они полны новых воспоминаний и они заключили множество новых союзов с прошлым. Великолепное слово "багряный" — кто произнесет его без "множества морей"*? В старые времена английский был, конечно, юным языком, и писатели могли позволить себе изобретать новые слова и вставлять их в свои книги.

- Глядите! - воскликнул вдруг один из близнецов, глянув в окно, чтобы определить, в какой части замка находится каморка. - Глядите! Сухое миндальное дерево расцвело. Светит луна, и мне хорошо видны цветы.

Он джентльмен - посмотрите на его ботинки!©

По дороге домой из Оксфорда намертво застряли в метро на Эджвер роуд: поломки и остановки в лондонской подземке случаютcя довольно часто, и люди реагируют на них в целом вяло. Так было и в тот раз: сдержанное недовольство (what the heck?) быстро перешло в привычное невозмутимое оцепенение. Двери вагона были открыты: пассажиры, сидевшие напротив, флегматично рылись в своих телефонах и планшетах.

Через секунду станцию огласили пронзительные вопли, и в вагон ворвалась толпа народу — парни лет двадцати, человек сто-сто пятьдесят восемь-десять. Все они были примерно одинаково одеты — в расстегнутых, но безукоризненно-белых рубашках (я давно не видела такой ослепительной белизны в одежде), голубых джинсах, беглый взгляд на который сразу как-то безошибочно давал  понять, что стоят они бешеных денег, такой же очевидно дорогущей обуви. И при этом вся эта компания была пьяна настолько, что еле держалась на ногах: оставалось только гадать, как они умудрились завалиться в вагон, не рухнув где-нибудь по дороге. Несло недешевым бухлом.

Мне стало не по себе: пьяные подростки — далеко не самая приятная компания. Воображение уже услужливо подсказывало возможные варианты развития событий 

Nothings and triviality

Возвращалась вчера после неудавшегося воркшопа в Робинсон колледже: устроители перепутали время в объявлении и вместо 17.30 указали 7.30 — ну что, явилась к шапочному разбору в пустую аудиторию, “встала, поклонилась, ушла”. Бреду по Хобсон стрит, вечереет. Вдруг слышу звон: меня обогнал парень в шутовском колпаке с бубенчиками и разноцветных лохмотьях, пробежал метров пять вперед, обернулся и крикнул кому-то за моей спиной:

— Sirrah, I'll teach thee a speech. 

Королю Лиру и крикнул, наверное, просто я его не заметила.

***

Весь город расцвел на глазах: вишни, сливы, огромные кусты, усыпанные желтыми цветами (я их помню еще по Запорожью) — и цветы, повсюду: тюльпаны белые, алые и лиловые, тюльпаны розовые и оранжевые, простые и замысловатой конструкции (лепестки складываются в многоугольные пирамиды — эти растут в "профессорском саду" Клэр), белые и желтые нарциссы гигантских размеров, примула, бархатцы, васильки, незабудки, первые крошечные розы, пунцовые рябчики, голубые гиацинты, которые одурительно пахнут вечером; на обочине дороги уже появились одуванчики. 

И снова Femina (апрель 1910)

Буду понемногу выкладывать картинки недавно обнаруженного чердачного модерна. Сегодня будут дамы, купидоны и даже немного изысканного мини-паропанка — рекламы фена Belle Époque (его младшего родственника из 50-х я наблюдала тут). Настоящий пир и услада для глаз.

The Last Bookshop

Еще чуть-чуть об английских букинистических.

Их много, они встречаются на каждом шагу, и книги в них всегда расставлены с тем очарованием абсолютной бессмыслицы, которая делает поиск неизвестно какой, но нужной здесь-и-сейчас книжки таким упоительным. Запах в книжных лавках по всему миру одинаков — и в Англии, и во Франции, и в Москве там тянет сыростью, старыми чернилами, волглой бумагой и мышами. Несмотря на влажный дух, на полках всегда белесая пушистая пыль, которая прилипает к кончикам пальцев; так и ходишь с ней потом, оставляя на страницах сероватые отпечатки.

В английских антик-шопах всегда есть почти стопроцентная вероятность нарваться на сокровище с необыкновенной быстротой — какое-нибудь потрепанное издание Гаскелл, а рядом чудесная книжка с прерафаэлитскими иллюстрациями, Моррис или Рескин. И вощеная бумага, и твердый кожаный переплет с изгрызанным корешком, и потускневшее золото заглавных букв, и эта особенная, ни с чем больше не сравнимая книжная тяжесть, когда том прочно и неудобно осел в руках, и понятно уже, что нужно забрать его с собой, сколько бы ни стоил. В общем, и стоить будет, как правило, недорого.

Старая книга уходит в небытие, уступая место глянцевым и гладким изданиям, которые, пройди хоть сто лет, не потускнеют и не рассохнутся. Но это уже почти и не книги — информационный материал для тех, кто еще окончательно не прирос к своему Киндлу или Нуку (я почти, но с судорожными возвратами в книжную бумажную реальность). А хочется тех, старых — чтобы можно было открыть, старомодно читать запоем ветхие страницы.

Как мальчик из грустной истории о Последнем Книжном Магазине, которому Продавец всё-таки успел передать несколько настоящих напечатанных книг.

Оккультное букинистическое

Вышли из Британского музея (помпейская повседневность все еще длится в мозгу), завернули за угол Грейт Рассел стрит, а там, среди высоких мрачноватых зданий вдруг узкая неприметная дверка с аккуратной надписью сверху: "Магическая лавка: собрание редких книг". Ну, кармическая ерунда — это можно и вовсе пропустить и забыть, но вот книги, выставленные в витрине, заинтересовали — тут тебе и Андреэ с  Химической свадьбой, и Джон Ди, и просто какая-то ветошь.
В общем, решили заглянуть.

Пахнет внутри как в любой оккультной лавке — терпеть не могу эту смесь сандала с какими-то другими смутно знакомыми индийскими благовониями — над старым покосившимся шкафом узнаваемый портрет Блаватской, которая все время почему-то напоминает мне Крупскую унылым выражением лица и скорбно поджатыми губами. Оживляют (не особо, но всё же) картину два чучела — ящерицы (почему-то в перьях) и облезлого попугая.

Набоковское, ко дню его рождения

У меня долго не складывалось с любовью к Набокову. Точнее будет сказать так: всю юность и молодость я прожила с беззаботным осознием того, что вот если и есть писатель, которого я очевидно не люблю — так это как раз он, высокомерный, желчный, неприятно-умный, циничный, насмешливый. Не люблю, но отдаю дань таланту, который и велик, и масштабен, вот только совсем не близок (и написала бы "идейно", да слишком уж отдает суконной канцелярщиной).

Первой прочитанной повестью оказался "Картофельный эльф", и помню свое внятное подростковое глухое раздражение (мне 14 или 15): всё не о том, к чему столько болезненности? Стало казаться, что финалы всех его книг как-то нарочито и нелепо трагичны. 

Много злилась.

Злясь прочла "Лолиту", даже не заметив скандалезности сюжета: злилась на излишне-подробные описания — они завораживали навязчиво, а я хмуро боролась с этим сумраком неправильного, как мне тогда казалось, наваждения. Из "Лолиты" запомнились какие-то фрагменты текста, и это тоже злило — ни к чему, прочь из головы. 

Потом были "Соглядатай" и "Отчаяние" — и снова укол неудовольствия: зачем так идеально изображать двойников? Думала, что после Гофмана и Блока это уже и невозможно.

И постоянные споры с университетской подругой, влюбленной в Набокова без памяти — и ее пылкость, ее страсть, ее талантливость в переживании ее собственной любви к Набокову-ловцу душ и бабочек, а я упрямо стою на своем — нет, он схемой подменяет жизнь, пусть и талантливо, но чего стоит выхолощенный (отчего-то я тогда решила так) талант, и он не любил Достоевского, ах оставь, Вика, он препарирует своих героев так же, как и бабочек в Монтре.

Fin de siècle с чердака

Разбирали сегодня чердак, а там внезапно обнаружилась подшивка модного журнала Femina за 1910 год (кажется, есть еще за 1909, но нужно пересмотреть всю стопку внимательно, а то я на радостях начала листать все подряд и потерялась в датах). Это настоящий пир моды на стыке двух эпох, когда ар нуво уже постепенно растворялось в раннем ар деко, и Поль Пуаре изобретал все более умопомрачительные силуэты женских платьев. Вот пока лишь несколько картинок из апрельского (в тему!) выпуска:

Tutti quanti

Приобщение к прекрасному даром не проходит.

Поехали в Британский музей на выставку, посвященную Помпеям и Геркулануму, а дорога назад из Лондона до Кембриджа растянулась на три часа: оказывается, чеховские наивные медвежатники, портившие железнодорожные пути, вполне себе существуют и здесь. Только если чеховский мужик выкручивал гайки из рельсов, современные британские жулики режут кабель, а в итоге — линия обесточена, поезда не ходят, а ты стоишь на промежуточных станциях, переминаясь с ноги на ногу. Ну зато выучила географию лондонских "городов-спутников" — Стивенич, Хитчен, Болдок, неприметные серенькие платформы, вполне схожие видом с Лианозово или Перервой.

***

По пути в Лондон Л. рассказал фонетический анекдот:

The Australian soldier was brought to the hospital, and the nurse has talked to him.

"Young man, you didn't come here to die!"

And the soldier replied:

"I know, Ma'am. I came here yesterday."

Чудный, я считаю.

***

В метро на Euston Square забежали две хорошенькие кофейного цвета девчушки. С отчетливым североанглийским простецким прононсом громко болтали о тряпках и мальчиках. На них с грустью смотрела молоденькая арабка, хоть и одетая вполне светски, и отечески-неодобрительно плотный дядька с внешностью скинхеда. 

Мультикультурализм.

*** 

Все, теперь спать.

О журнале "Америка", ангелах, драконах и Уильяме Блейке

Сегодня вспомнились первые навсегда засевшие (осевшие) английские стихи в моей голове — помнится, я где-то писала уже об этом (возможно, на ФБ). 

А случилось мое знакомство с ними так. 

Шел 89 год: ранней осенью как обычно приехал с Севера отец и привез стопку разноцветных глянцевых журналов "Америка". Отец тогда как раз по работе познакомился с губернатором Аляски, был посольский прием, а после приема всем желающим раздавали эти журналы. Папа решил взять их для меня: кажется, их было пять или шесть, может, больше.

Помню, как "нездешне" они выглядели — тяжелые, с зеркальными толстыми листами, "высокой" печатью, роскошными фотографиями, вкусно и странно пахнувшие типографской краской. И разделы выглядели интересно: вот длинный репортаж о ковбойской семье в Техасе, у которой какое-то бесконечно-огромное ранчо и прекрасные кони гнедой масти, вот колонка, посвященная искусственному интеллекту, где известный ученый объясняет, как близко человечество подошло к идее создания машин, наделенных свободой воли (это отчетливо испугало), вот короткая повесть "Амулеты", смешная и грустная одновременно, о том, как сохранить достоинство и отстоять право на детскость без инфантильности, странная публикация о том, что будет, если скрестить светляка с растением (прилагался снимок слабо светящихся листьев)

Укол зонтиком, или Как обороняются истинные леди

Информационное поле опять нанесло принесло прекрасное, а именно, короткий рассказ о великой женщине, которая вошла в историю под именем Мисс Сандерсон. 

К великому сожалению, до сих пор мало что известно о ее жизни, кроме самого главного — эта леди была известной фехтовальщицей и инструктором по самообороне в эдвардианском Лондоне. Где-то в начале 1900-х (точная дата неизвестна, как и дата ее рождения) Мисс Сандерсон вышла замуж за Пьера Виньи, который в это же время начал свою собственную карьеру в Лондоне в качестве главного инструктора в лондонском клубе Бартицу (не слышится ли тут что-то знакомое? Ну, конечно! Борьба борицу, которой в совершенстве овладел наш, отечественный Шерлок Холмс примерно двумя десятками лет ранее: и полностью выдуманные вещи имеют обыкновение периодически совпадать с реальностью). Вначале супруги работали вместе, и Мисс Сандерсон занимала должность тренера-заместителя и помощника Виньи, а чуть позже, в 1903 г., когда Виньи открыл собственную школу борьбы борицу на Бернер стрит, отважная леди задумалась о собственной — не зависимой от мужа — карьере. Усилия её увенчались успехом,

Никогда не питала глубокой любви к древним коллекциям в музеях — так, послушно и скучливо отдавала данайский дар дань в пику живому любопытству, которое охватывало всё же иногда при виде фаюмских портретов и надгробных ранневизантийских фресок (т.е. тех же портретов, только на саркофагах). Египтяне, греки и римляне всегда оставляли чувство благонамеренной скуки, кроме разве что таинственно улыбающихся Дионисов 

Два есть Бога-огненосца: Аполлон и Дионис. 

Оба в пламени повиты, дух в обоих огневой. 

Оба жар приносят людям: тот лучами, тот вином.

да надтреснутых пенатов или танагрских статуэток. А в Музее Эшмола как-то само собой получилось, что мы надолго застряли в залах с древними артефактами: коллекция в Эшмоле грандиозная — тут тебе и Вавилон, и Ассирия, и Египет, и, конечно, вечно-светлое вакхическое Средиземноморье. Л. внимательно изучал крокодилоголового Себека, предположив, что пластическая хирургия в Древних Царствах была на чрезвычайно высоком уровне (подвергнутый остракизму и пристыженный, бежал в зал к грекам), а я остановилась около стендов с домашними римскими божками, genii loci. Они выглядели обшарпанно и уютно, душевно и лупоглазо таращась на меня с полок.

Представила, как свободные римские граждане кормили их ввечеру чечевичной похлебкой и кашей, а рядом валялись какие-нибудь ободранные коты со значительными мордами.

***

Каждый день узнается что-нибудь новое. К примеру, столь необходимый в повседневном быту пейоратив, как "срать кирпичами", оказалось, имеет и свой английский — причем, буквальный — эквивалент: shitting bricks.

Взгордися праведной заслугой, муза.©

О епископе Латимере и о том, как он объединил Кембридж и Оксфорд

Когда были в Оскфорде, на пересечении Сент Джайлс, Модлин-стрит и Бомон-Стрит увидели памятник англиканским мученикам епископам Хью Латимеру, Николасу Ридли и Томасу Кранмеру, сожженным на этом месте: Латимера и Ридли сожгли 16 октября 1555 г., а Томаса Кранмера через несколько месяцев, 21 марта 1556 г.

Из всех троих больше всего меня заинтересовал епископ Латимер: всем, кто увлекается историей Английской Реформации, советую прочесть вот эту его биографию, написанную еще в середине прошлого века Гарольдом Дарби: книга с исчерпывающей ясностью показывает все "этапы большого пути" мятежного епископа, его место в Реформации, его взаимоотношения с Генрихом VIII, Анной Болейн, а позже — с дочерью Генриха, Марией Кровавой, знаменитой Bloody Mary, к которой он впал в немилость: королева-католичка мечтала вернуть страну в лоно истинной церкви, а реформатор Латимер упрямо стоял на своем, за что вначале был брошен в Тауэр, а затем казнен.

Но особая ирония мне видится здесь в том,

О Филби и Кембридже

Просмотрела вот этот список, нашла там, конечно же, Кима Филби, и опять подумалось о маркерах восприятия: у нас Филби — разведчик, у британцев — шпион, двойной агент и предатель. В обоих случаях, впрочем, отмечается его незаурядность.

Филби закончил престижную Вестминстерскую школу и в возрасте 16 лет получил именную стипендию на учебу в Тринити колледж здесь, в Кембридже, где он изучал историю и экономику. Филби с отличием закончил курс, во время учебы был казначеем Общества социалистов Кембриджского университета (каково оказанное ему доверие!), а в 1931 году стал одним из кандидатов на вступление в Лейбористскую партию. Безупречная биография британского интеллектуала вполне благонадежных левых взглядов. Что произошло дальше, хорошо известно.

Интересно было бы узнать, имеются ли в Тринити и сейчас какие-нибудь упоминания о талантливом студенте Филби? Никаких явных следов пребывания его тут я пока не обнаружила: в списке известных выпускников Тринити-колледжа он по понятным причинам не значится. 

Ну, оно, в общем, и не удивительно.

"...быть одним из моих великих сатиров и праздничных зверей"

Немного морских животных города Санкт-Петербург мистических животных города Оксфорда, которые, конечно же, всегда уместны и хороши:

Пост-оксфордское, кратко

— Ну вот теперь вы настоящий девонширец.

(Доктор Мортимер сэру Генри, советская экранизация "Собаки Баскервилей")

Часа полтора назад вернулись из Оксфорда. Ну что, теперь с полным правом могу нацепить мантию и парик назвать себя истинным кембриджцем: Оксфорд в целом мне не понравился. Нет, он, конечно, красивый, спору нет, и колледжей там даже поболе будет (кажется, 41, но могу ошибаться: если что, Википедия меня поправит), и я люблю знаменитых оксфордцев Кэрролла, Уайльда, Толкиена и Льюиса, но, но...

Не сложилось.

Колледжи, при всем разнообразии внешней геральдической атрибутики, выглядят удивительно однообразно, город очень большой и шумный, а центральная часть и вовсе напоминает Лондон. Удивительно, но даже в дождь все виденные мной (пока еще немногочисленные) британские города сохраняют цвет и краски, а вот Оксфорд показался однообразно-желтовато-серым, несмотря на вечную красоту английских парков и газонов, которых там в избытке, Ботанического сада и окрестных ландшафтов, обозреваемых с Магдаленова моста: "не то а потому что не радуют". 

Боделианская библиотека и Музей Эшмола безусловно хороши: вот они больше всего и запомнилась.

Видимо, мой внутренний кембриджец приосанился, собрался с силами — и дал отпор. А все потому что здоровая конкуренция и дух соревновательства.

Надеюсь, Кембридж в следующем сезоне одолеет Оксфорд на скачках на ежегодных соревнованиях по гребле.

Подробнее всё-таки об Оксфорде отпишусь позже.

Болтологически-диалектное

Мой самый любимый отрывок из "Тамани":

— Что, слепой? — сказал женский голос, — буря сильна. Янко не будет.

— Янко не боится бури, отвечал тот.

— Туман густеет, — возразил опять женский голос с выражением печали.

— В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов, — был ответ.

— А если он утонет?

— Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты.

Последовало молчание; меня, однако поразило одно: слепой говорил со мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски [выделено мной].

— Видишь, я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода плещет, меня не обманешь, — это его длинные весла.©

Способность слепого переходить с украинского на русский без потерь для обоих языков не случайно так поразила Печорина: их кажущееся, будто слегка нарочитое сходство таит и множество скрытых ловушек. Чуткое ухо в большинстве ситуаций выдаст украинцу русского и, наоборот, русскому украинца, даже когда они, казалось бы, превосходно владеют устной речью: случаи, когда полностью удавалось избежать акцентологических, фонетических и орфоэпических следов одного языка в другом, не сказать чтоб уж повсеместны. То есть, это возможно при желании, но всё-таки далеко не всегда. Впрочем, кому-то посчастливилось этого избежать. С удовольствием привела бы себя в пример, да вот незадача: я очень быстро говорю, и хотя говорю чисто и по-русски, и по-украински, друзья в шутку замечают, что я всё-таки периодически "стрекочу и тарахчу как украинка, а не русская". 

По-моему, неплохо. *Смеюсь*

О соседях и больничных выходках

У нас все-таки интересные соседи: справа — супружеская пара, оба врачи, у них двое мальчишек, которые верещат по утрам, как и положено всем нормальным ребятишкам, и их, конечно же, слышно даже сквозь стены двух домов. Мальчишки еще совсем маленькие — двух и четырех лет, оба белоголовые, розовощекие и славные. Завидев меня, оба во все глаза принимаются на меня таращиться — как на какое-нибудь огромное растение с колючками или мохнатую чупакабру: подойти, конечно, боязно (мало ли, вдруг заберет себе?), а на расстоянии, немного позади мамы — да запросто, почему бы и нет.

Совсем недавно старший, набравшись храбрости, подбежал ко мне (на безопасное расстояние) и выпалил скороговоркой:

— А вот ты кто? Ты вот кто такая?

И мы с соседкой Фионой засмеялись.

... и вопрос сразу же напомнил мне о другой малышке — Ирочке. Мне 14 лет, я лежу в больнице, в офтальмологическом отделении, мне только что сделали операцию на правый глаз, а маленькая разбойница и хулиганка Ирочка, которая лежала в моей палате вместе с мамой, скачет около меня и гладит мои руки своими цепкими шершавыми и грязными лапками.

— Ти хто? — спрашивает она меня (говорила Ирочка по-украински: они с мамой жили в маленьком селе под Днепропетровском и дома по-русски не говорили). — Як тебе звати?

Пересмотрела "Голос" Авербаха. Какой всё-таки страшный фильм. Если и было снято что-то по-настоящему сильное и пронзительное о внезапности смерти среди повседневной суеты, всех этих интеллигентских курилок, пустой болтовни, дурацких "творческих планов", то именно эта авербаховская картина. Главная героиня узнает, что неизлечимо больна, и старается поскорее закончить озвучку фильма, в котором играет главную роль. Вокруг нее кипит какая-то бестолковая жизнь — фильм на глазах разваливается, режиссер ругается со сценаристом, сценарист провоцирует режиссера, композитор скрывается от съемочной группы, потому что у него творческий кризис — и только актриса старается сосредоточиться на главном: успеть. Доделать и озвучить свою роль до того, как умрет.

Зритель смотрит на мир глазами умирающей молодой женщины — картинки сменяют одна другую все быстрее, наслаиваются, перетасовывываются, рвутся, а она, а вслед за ней и мы, пытается/пытаемся удержать их в памяти, длить их до бесконечности, как один из борхесовых героев, превративший секунду перед расстрелом в один год полной жизни.

Разговор Юлии с девушкой-медсестрой в больнице по силе и напряжению вполне сопоставим с последними сценами из толстовской повести о смерти между обреченным Иваном Ильичом и мужиком Герасимом, который пытается облегчить его страдания.

Финал "Голоса"— доозвучка фильма, последний час работы, за который героиней проживается огромный кусок ее жизни, без боли, без болезни, без страха, ее диалог с другой пациенткой в больнице — смотреть почти физически невыносимо.

— А вы бы не могли Луну заговорить?

— Луну? да запросто!

Так хочется, чтобы у нее получилось.

Робких тюльпанов пост

Весна, меж тем, разрастается: теперь на арене на поляне взошли озимые тюльпаны. У них тугие слегка скрученные листья и пока еще полузакрытые бутоны, но близок час.

У Варюши из старой экранизации "Стального колечка" — "Золушка" с иллюстрациями Б. Дехтерева. И в моем детстве была точно такая же.

Кажется, где-то до сих пор так и лежит.

Часто думается о книгах, оставленных в Москве и на Украине — теперь даже больше о тех, что в  Запорожье, чем о московских. Запорожские книги — это вся моя детская жизнь, и юность, и вообще всё. Я даже запах их до сих пор помню — и что в восьмитомнике Конан Дойля не хватало второго тома, который мама дала почитать подруге, а та его так и не вернула. Мама очень расстраивалась, но попросить книгу назад ей было неловко. И темно-синий переплет Стивенсона помню — "Ферно ли я подобрала мотив? То ли это, что вы мне швистели? Я мисс Грант, прокурорская дочка. Вы, мне сдается, Дэвид Бэлфур" — и ярко-голубой двенадцатитомник Марка Твена, "Алло, Центральная," —  выдохнула она и повесила голову, я обожала Твена, и сатиру, все эти "Как я редактировал сельскохозяйственную газету" и "Таинственного Незнакомца", и гекльберри-финновское "мне стало так плохо, что я чуть не свалился с дерева" — до сих пор считаю эту строчку одной из лучших когда-либо прочитанных, врезалась в память навеки, и, конечно, оливковый Фенимор Купер, тяжеленные тома до шестисот и больше страниц, там еще были потрясающие иллюстрации с Натти Бампо и ирокезами — Доре? — нет, вот иллюстратора уже не помню, и любимый коричневый Гоголь с выпуклыми силуэтами макабрических помещиков на форзаце, и темно-зеленый Лесков с Воительницей...

- Нельзя ли блажь оставить! И песенкою нас весёлой позабавить?©

"Что же до научного аппарата — вместе с описанием источников и указателями комментарий занимает несколько десятков страниц (сам текст — 820), по большей части он столь же необязателен [sic! - Е.Ч.], как украинско-русский перевод <...>" 

— вот так, в изысканной и непринужденной манере, легким росчерком пера, некая г-жа Булкина разрешила все лингвистические трудности, неизбежно возникавшие у архивистов, источниковедов и переводчиков при издании двуязычных текстов. Ну что ж, стоит порадоваться за "легкость необыкновенную", с каковой г-жа Булкина решает все текстологические вопросы — в том числе, связанные с тем, какой научно-справочный аппарат следует считать "избыточным", а какой нет. 

Г-жа Булкина не любит "украинского поэтического кино". По всей видимости, этот факт и заставляет г-жу Булкину писать всякую маловразумительную унылую хуйню высокохудожественные статьи, красиво называя их "пристрастными рецензиями". 

"Да, я не люблю Довженко," — брезгливо морщась, томно шепчет смело и открыто заявляет г-жа Булкина. 

"Я не дурак," — кагбе говорит нам г-жа Булкина вслед за римским поэтом-эпиграмматистом Марциалом, — я умею много гитик". А вы, текстологи-переводчики, идите и убейтесь веником со своим суржиком переводом с украинского на русский, потому как ну что вы можете понимать в задушевности иных тонких предпочтений. Леваки вы все, одно слово. А г-жа Булкина не любит леваков. И готова даже потратить пять минут своего драгоценного времени, чтобы сообщить им (т.е. вам всем) об этом.

Браво, г-жа Булкина. В следующий раз обязательно спрошу вашего совета, когда буду переводить украинские тексты на русский.

О том, как всё было и что из этого вышло

Вчерашний день запомнится, наверное, тем, что он получился каким-то неимоверно длинным и насыщенным: Фицуильям колледж — конференция — путь обратно — прогулки — прогулки — концерт в часовне св. Иоанна — дорога домой.

Путь к Фицуильям колледжу выдался неблизкий; колледж расположен в северной части Кембриджа, и  для того, чтобы до него добраться, нужно либо сесть на автобус (чего я обычно никогда не делаю, так как везде хожу пешком), либо пройти всю Хиллз роуд, пересечь центр города, обогнув Торговую площадь слева, Магдаленов мост, затем снова повернуть налево, чуть в сторону от Хантингтон роуд, и долго петлять живописными улочками, пока, наконец, не очутишься сначала около Черчилль колледжа, а буквально через минуту достигнешь конечного пункта — колледжа Фицуильяма.

Когда я прибыла на место, регистрация на конференцию была уже в самом разгаре: везде слышалась русская, украинская, белорусская, польская и разная другая славянская речь. Конференция — вернее, Европейский конгресс "Europe: Crisis and Renewal" ("Европа: Кризис и Обновление") начался накануне, 5 апреля, и участники все еще прибывали. Мне выдали программу (моя панель называлась "Identities and Cultural Perspectives in Evolution"/"Идентичность и культурные перспективы в развитии"), и я стала готовиться к выступлению.

Пунктиром

Свершилось: выступила.

Надискутировались всласть — устала ужасно. Был неимоверно длинный день.

Подробности последуют.

I shall never be friends again with roses©

Борхес в своем эссе о Суинберне обращает внимание на его поэтическую яркость и непревзойденность при внешне ничем не примечательной биографии: 

Любой из биографов Суинберна сетует на скудость его биографии. "Всего только жизнь и смерть — как мало", —  кажется, в один голос говорят все. Они забывают сокровища его ума: ясность воображения и тонкую музыку речи.

Все так; суинберновская биографическая кажущаяся незаметность очень в духе викторианства — времени, давшем и Теслу, и Дарвина, и прерафаэлитов. Эпоха была и так избыточна своим планом выражения: стоит ли удивляться, что болезненная, будто слегка искривленная, изысканная скоропись суинберновских стихов всегда была направлена вовне, а не внутрь — причем это касается даже его политических манифестов.

Суинберн прожил по-видимому нервную несчастливую жизнь, и горечь его жизненного опыта ничуть не меньше, чем у современных ему французских "проклятых поэтов": музыкальность его стихов по-прежнему очаровывает. Видимо, это и было его искуплением за все жизненные скорби.

Nothings and triviality

Поздравляю свалившись: кубарем скатилась сегодня вечером с лестницы. Ощущения, должна сказать, непередаваемые — острых углов, как выяснилось, много не бывает. Ну, правда, все закончилось относительно удачно — ссадины на ногах и красивый синяк во весь локоть, который уже начал ощутимо багроветь.

А вот потому что нечего спешить. 

Поспешишь — викторианский дом насмешишь, ага.

***

Из-за работы над статьей не было времени запостить кое-что интересное. Постараюсь наверстать в ближайшее время. 

Пусть будет вместо анонса.

В продолжение темы

Как, однако ж, тяжко перевести свою нетленку собственный уже написанный текст на английский для конференции, черт побери!.. Мне кажется, с предыдущим было как-то полегче, что ли. А тут с боем дается буквально каждое слово — опять неуклюже, тяжеловесно, местами еще и непроизносимо.

Надеюсь, впрочем, завтра уже добить доклад окончательно (в хорошем смысле).

Патетическое: Довженко в Кембридже

Наконец-то свершилось то, о чем так долго говорили большевики: "Дневники" Довженко в Кембридже. Будет теперь что честному народу на грядущей конференции показать — тем более, что и доклад посвящен им же.

Благодать.

Веселится и ликует весь народ.

Ретрофутуристическое: супрематизм и астрономия XIX в.

В блоге, посвященном sci-fi и ретрофутуризму, увидела прекрасное — сопоставление рисунков из книги по астрономии 1838 г. и супрематических штудий Малевича. Получилось весьма наглядно.

Сделаю-ка для себя перевод этой записи.

Супрематические планетарные изображения из 1837 г. 

Джон Ф. Птак

Иногда будущее может настичь нас в самых неожиданных местах — но случается и так, что образы из прошлого совершенно непреднамеренно являют образ будущего, как если бы современный зритель вдруг оглянулся назад. Мне кажется, наглядым примером для этого может послужить история научной иллюстрации.

"Небесное зерцало, или Чудеса Планетарной Системы" Томаса Дика, труд, впервые опубликованный в издательстве Харпер энд бразерс в Нью-Йорке в 1838 г., является в этом смысле одним из ярких проявлений подобных вспышек "будущего в прошлом". То, что мы видим на страницах этой книги, которая стала в свое время настольным руководством для многих известных астрономов (в том числе и Э. Э. Барнарда) — прекрасные в своей простоте иллюстрации объектов, которые сравниваются по величине. Полученный результат вызывает в памяти супрематические арт-объекты, которые возникнут и станут актуальными в мировом искусстве лишь 75 лет спустя:

В гоголевский день рождения, помимо всего прочего, думается о его удивительном (и хочется написать "экзистенциальном", да удержусь — не в тему совсем) одиночестве. Друг Пушкина и всего литературного Петербурга, он, кажется, так и остался навсегда замкнутым и немного неловким полтавчанином, очень украинским для пышной сиятельной столицы — и, наверное, уже очень русским не только для своей тихой, мечтательной, набожной и скромной матери, но и для родных Сорочинцев.

Ни Чичиков, ни Хлестаков, ни майор Ковалев, ни Поприщин не были бы возможны без Хомы Брута, Панночки и Басаврюка.

А темной южной запорожской ночью, когда носятся в воздухе летучие мыши, задевая по лицу иногда мягкими крыльями, а над Хортицей висит ярко-желтая луна, приходит на ум "яка-нибудь страховинна казочка", в которой запорожец продал душу нечистому, а теперь мается и бродит по свету, потому что близится ночь расплаты — и тут уж без Гоголя никак.