Продолжение

Ну а потом пошло-поехало. Просто стихов стало мало – перечитывала их по второму-третьему кругу, они легко и совершенно безо всяких особенных усилий с моей стороны запоминались («О, погреб памяти» – буркнет как-то Хлебников, а Ахматова подхватит и продолжит – «Но сущий вздор, что я живу грустя И что меня воспоминанье точит»), а потом появилось то нервное и слегка зудящее желание высказать – выписать, выплеснуть – свои никак пока не оформленные чувства и ощущения от прочитанного на бумагу. Я помню, что много рисовала тогда. Некоторые рисунки, вполне возможно, были даже и недурны, хотя, впрочем, ничего особенного из себя не представляли. Но рисовала я всегда непременно их – «дам, королей и чертей», ну разве что без последних – к чему мне лукавый? – в масках, без масок, под темными сводами, с полуулыбками (память цепко удерживала сомовскую Коломбину), в средневековых платьях, в костюмах Commedia dell’arte и прочее, и прочее, и прочее.

Я стала читать «концентрически», услышав это определение от мамы – когда ты читаешь любимого автора, а потом любимые книги любимого автора, книги авторов из окружения любимого автора и т. д. Так появились Белый, Владимир Соловьев, Мережковский, Гиппиус, Брюсов, Сологуб, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов, Леонид Андреев – тысячи, тысячи их. Они будто все переговаривались – они и так переговаривались, и спорили, и ссорились, веря в Солнце Завета, в  своих башнях и гостиных, где пахло корицами – но еще и сквозь книги. Уж таким ли символическим было их символистское многоголосие? – Бог ведает. Но их цветной и нервный мир увлекал, заставлял не бояться высокого слога и даже пафоса, который в любом другом месте выглядел бы натужным и смешным, но только не там, не в их поэмах, драмах и статьях. Всё через край, всего помногу.

А потом я увидела фильм «Господин Оформитель».

Я до сих пор не могу поверить в случайность того, что я увидела фильм именно тогда, когда находилась в полной власти этого будто бы слегка намеренного марева Серебряного века. Фильм непостижимым для меня образом связал в тугой узел всё то, что было и чуть позже стало важным для меня не только в литературе, но и в искусстве в целом. Фильм, созданный по мотивам рассказа Александра Грина – может быть, второго по важности для меня писателя, описавшего Несбывшееся и всё, что с ним связано; фильм, в котором всё происходящее – ода Блоку; в котором фигура Блока заменяется фигурой неспокойного художника с лицом Блока, подобно тому как Томас Манн заменил своим Леверкюном всё ницшеанское и ницеанствующее вместе с ницшеанственным; в котором Блок всегда присутствует – в виде фотографии на столике художника (где художник и Блок, а в оригинале Блок и Чуковский); где Beata Beatrix Россетти, и Мэдокс Браун с его офортами, и Уильям Блейк – и еще маски, и Пьеро, и Арлекин, который «Прыгает в окно. Даль, видимая в окне, оказывается нарисованной на бумаге. Бумага лопнула. Арлекин полетел вверх ногами в пустоту», и двойники, и манекены, и пустозвонная архитектоника музыкальных шкатулок в начале и конце – тут и бель эпок, и предчувствие ар деко, и стимпанк, и всё, что душе угодно, и всё, что нужно.

Конечно, это не случайно.

Не может быть случайным.

И сумбур, и музыка. Вместе, не вместо.

Господин Оформитель