Мережковскому вчера исполнилось 150 лет.

Мережковского я всегда любила: поначалу почти не отделяла его от Гиппиус, конечно — Третий Завет — но позже ирония куда-то ушла сама собой. Несмотря на всю туманность и «змеиность» описаний (и общую странную туманность северной Италии во второй части трилогии «Христос и Антихрист»), его романный Леонардо достоверен — так же, как и Юлиан, и Петр Первый.

В мемуарах Белого — очень эмоциональных, но и сардонических, и ядовитых — все же много яркой и привлекательной правды о Мережковском: он был не проще, чем его время. Да и не мог быть, конечно.

Кто-то, помнится, тщился высказать что-то: про чьи-то стихи (чтобы — «ярость» погасла); став пасмурным «бяшкой», Мережковский похаживал по ковру, в карих штанишках, руки закинув за спину, как палка, прямой: двумя темными всосами почти до скул зарастающих щек, пометался вдоль коврика из синей тени — на ламповый золотистый луч; и из луча — в тень, бросал блеск серых, огромных, но пустых своих глаз; вдруг он осклабился:
— «Розанов просто в восторге от песни». И — маленькой ножкой такт отбивая, прочел неожиданно он:
Фонарики-сударики горят себе, горят;
Что видели, что слышали — о том не говорят.
И на нас пометался глазами: «Что?.. Страшно?..»
И сел; и сидел, нам показывал коричневые губы: пугался фонариков!