Так уж вышло, что у нашей семьи никогда не было дачи: для Украины ситуация была, прямо скажем, не совсем характерная. Впрочем, все в нашей семье прекрасно отдавали себе отчет в том, что, заведи мы её, времени бы там работать у нас всё равно не было: мама болела и подолгу лежала в московских больницах, и обычно летом мы уезжали к ней или к родным в Архангельск или Ригу.

Дачи у нас не было, но я отлично помню, как наша соседка, ворчливая Тамара Гавриловна, бабушкина приятельница (подруг у Тамары Гавриловны, в силу общей скрипучести, кажется, не было) пригласила нас с бабушкой к себе на дачу, которая располагалась по запорожским меркам довольно близко — “на двадцать восьмом до улицы Иванова, а дальше рукой подать”. Стоял июнь, мне было лет 14: школа у меня уже закончилась, и я целыми днями подпирала книжные шкафы, вытаскивая то одну, то другую книжку и читая её запоем то с начала, то с середины (почему-то именно прочитанные таким образом вещи запомнились на всю жизнь). В один из таких ленивых жарких дней бабушка меня и позвала “на дачу к тете Тамаре”. Не сказать, чтоб я как-то особенно воодушевилась: транспорт в Запорожье ходил тогда отвратительно, и перспектива ехать через весь город на перекладных (автобус-трамвай-снова автобус) меня не слишком-то привлекала. Но я точно знала: откажусь, и бабушка обидится и расстроится, и будет грустно пить на кухне чай без меня, поэтому согласилась, конечно.

На следующее утро встали рано, где-то в полседьмого, собрали в полотняную синюю сумку белый хлеб, сыр, мятные пряники, сверху бабушка положила две панамы (моя была совершенно дурацкой, но я снова не протестовала) и вышли к подъезду. Через минуту к нам спустилась и Тамара Гавриловна — в неизменной соломенной шляпе на крашеных рыжих жестких волосах, в полосатом ситцевом платье и шлепанцах.

— Валентина Александровна, поздно мы... Тридцать шестой уходит с Почты в без пятнадцати восемь, а сейчас уже без пяти. — Поджала губы.

Моя тихая деликатная бабушка сразу же расстроилась и всплеснула руками:

— И как же теперь? Тамара Гавриловна, знаете, пока собирались, провозились вот...

Я стояла с виноватым лицом, хотя мне, скорее, было неловко от того, что мы должны оправдываться. Хотелось сказать: “Ну если так, то лучше домой, бабушка”, но так я не сказала, конечно. Впрочем, и Тамара Гавриловна перестала хмуриться и убрала озабоченное выражение с лица:

— Ничего! Успеем на тридцать восьмой.

Успели. Тряслись через Хортицу в тесном Икарусе, набитом под завязку, и я снова прокляла всё на свете, привычно-уныло толкаясь локтями, а за окном блестел Днепр с Преображенского моста и в открытые окна дул свежий ветер, и на минуту стало так здорово, ведь можно будет завтра пойти купаться на пляж около Мотор Січ и барахтаться в воде (плавать я научилась гораздо позже).

Вышли на Металлургов, потрусили на Первый трамвай, доехали до универмага “Украина” (он и сейчас работает, Господи), потом сели на двадцать восьмой — и уже до конца, до чистеньких беленых хаток, оконечности Запорожья, где тихо, жарко, молчаливо, пусто и каждый дом усажен фруктовыми деревьями.

Дом Тамары Гавриловны сразу же за правым поворотом: улица совершенно сельская, за забором кудахчут куры, а откуда-то сверху заунывно курлыкает горлица. Тамара Гавриловна командует нашим батальоном: сейчас разогрею воду, выпьем чаю с пирожками, а потом работать — собирать черешню, дам вам пластиковое ведро, свое-то, небось, забыли, вот наберете себе на поесть.

Дом её — настоящая украинская хата, внутри темновато, скрипят половицы под вышитыми ковриками, только в самой просторной комнате стоит старый растрескавшийся комод, на стене в красном углу висят образа и выцветшие портреты отца и матери — отец в гимнастерке времен Первой Мировой, мать в вышиванке и платочке; за портретами пучки душистой травы — мелиссы и чабреца. Мы пьем чай около дома, в тени громадной липы: собственно, и чай-то травяной, та же липа, вкусный и золотой, на кружку все время садятся осы, и Тамара Гавриловна рассказывает страшилки — вот так одна сидела, пила чай, не заметила, а оса её и хвать за губу.

Напились чаю, и нас совсем заклонило в сон: Тамара Гавриловна весело заворчала — пора-пора, Валентина Александровна, а то скоро будет совсем жарко, вот тогда и подремать можно будет. Принесла складную старую лесенку, приставила ее к огромной черешне:

— Давай, Леночка! Лезь.

Бабушка было заохала, но Тамара Гавриловна отмахнулась:

— Та ну, Валентина Александровна! Бог с вами!

А я уже лезу: лестница, правда, покачивается, но так прикольно, вот тут схватишься за ветку, вон там за крепкий сук, оп — и уже довольно высоко. А черешни там!.. Никогда, за всю мою жизнь, я не видела столько черешни сразу — крупная черная чкаловка, она оттягивала вниз ветки, висела гроздьями, чуть просвечивая на солнце темным багрянцем. Наелась я мгновенно, да так, что уже через полчаса смотреть на черешню уже не могла, а ведь еще и собирать! Как-то очень быстро затекли руки-ноги, подозрительно заныла шея и вообще... А Тамара Гавриловна ухмыляется снизу:

— Ну как, Леночка, много насобирала?

— Эээээ...

Собираю. Ягоды стукаются о дно, потом заполняют ведро до половины, потом на две трети, во мне снова просыпается азарт неутомимого едока (а ведь десять минут назад никогда! никогда больше ни одной ягоды!..), кое-как наскребаю почти до самого верха. Тамара Гавриловна уже ждет под деревом, протягивает руки, я осторожно передаю ей ведро (ведерко, на самом-то деле, но для меня уже тяжеленное ведрище), медлю спускаться сама: в черешенний тени так прохладно и хорошо, несмотря на затекшие руки, не хочу, через два часа трястись в пыльном автобусе, ааа...

— Лена? — Бабушкин голос.

Все-все, спускаюсь.

Потом мы бродим вокруг дома, бабушка и Тамара Гавриловна разговаривают о чем-то взрослом и скучном, мне смертельно хочется читать, но книжку я, конечно, с собой взять забыла.

— Ничего-ничего, хоть глаза отдохнут, а то, как ни зайду, ты всё в кресле скрючившись, — Тамара Гавриловна читает мысли.

Снова пьем чай — на этот раз чабрецовый, едим свежее клубничное варенье, а время, которое шло так медленно и плавно, вдруг показывает за полдень. Значит, пора собираться, ехать домой часа два, если не больше. Снова трясемся в пыльном двадцать восьмом, вокруг такие же дачники в пыльных футболках и сарафанах, и разговоры вокруг о вареньях и маринадах, потом пересадки, привычное долгое ожидание автобуса (“ну что, наш? нет, это сорок девятый в объезд”), а потом мы дома, прощаемся у подъезда с Тамарой Гавриловной, она зовет с собой еще, дома дедушка, моем черешню в старом дуршлаге, она все-таки огромная, сладкая, нет, с покупной не сравнится вообще.

Этот день со всеми его мелочами я вспомнила сегодня неожиданно, когда ходила по нашему саду и смотрела, как спеет вишня под зеленой сеткой, накинутой на нее от глупых черных птиц, готовых склевать и зеленые ягоды.