“I must be private, secret, as anonymous and submerged as possible in order to write”

Впечатление от вчерашней выставки в Национальной Портретной галерее, пожалуй, лучше всего будет охарактеризовать двумя словами: глубокая задумчивость. Я люблю Вульф любовью нерасчлененной, до конца не ясной и мне самой: её хрупкость, и строгость, и серьезность, и умение собирать вокруг себя правильных людей — все эти её свойства безусловно хороши сами по себе, но они вряд ли могут объяснить, почему я так часто теперь перечитываю её письма к Ванессе и “Орландо”, и “Миссис Деллоуэй”.

Дело тут, мне кажется, в том, что Вульф был в полной мере доступен язык тонкой эмоции, её зарождения и движения, и её смерти — когда язык хочет избыть себя не в чувствах даже, а в ощущениях от проживаемого, и трудность этого, и усилие превращается внезапно в стройный и скользящий описательный ряд, в котором нельзя заблудиться.

На выставке было великое множество потрясающих семейных фотографий — семейных и групповых портретов, как канонических и растиражированных, так и малоизвестных. Только там  поняла, что знаменитое фото 21-летней Вирджинии, сделанное в 1902 г. (Блок пишет в это время “Стихи о Прекрасной Даме”: он и вообще часто приходил на ум — та же отрешенность в облике, та же тонкость) Дж. Бересфордом — это на самом деле серия из четырех очень похожих фотографий, которые едва различаются между собой
— поворот головы, профиль, полупрофиль, четкий и нежный абрис, прекрасное лицо с нежными губами: да, филологическая дева, но только в идеальном своем воплощении, без зубоскальства:

Я видела детские фотографии Вирджинии и до этого, а о некоторых и писала (здесь, к примеру), но одно фото особенно привлекло мое внимание:

Невероятной красоты дети, похожие одновременно на ангелов Боттичелли, героев с картин прерафаэлитов и героинь Питера Уира, обнимают лохматую собаку, а у Вирджинии, которая в центре, глаза уже полны недетской тяжести. 

Поразительно, как сестра Вирджинии Ванесса, вторая девочка с фотографии, ставшая впоследствии художницей, могла передавать любые душевные движения сестры на её портретах — все то же неизменное длинное скуластое лицо, прямой нос, расчерчивающий лицо на две идеальные половины, совершенного рисунка губы — и тяжелые, неподвижные, скорбные глаза, от взгляда которых, наверное, иногда хотелось схватиться за голову; даже в ускользающем лице Вирджинии, сидящей в кресле на одном из портретов, чувствуется этот взгляд:

Интересно, что и будущий муж Вирджинии, Леонард Блум, на портрете Генри Лэмба, написанном в 1912 г., тоже похож на нее и еще, по-моему, немного на молодого Рахманинова — узким длинным лицом, печальными глазами и даже изгибом губ:

Они выглядят удивительно похожими друг на друга на цветном правдивом фото 1939 года, где они сидят покойно и мирно со своей собакой под одной из пост-импрессионистских картин — художественного течения, которое приобрело популярность именно благодаря усилиям Вирджинии и её друзей по Блумсбери, 

— но покой и мир уже рушатся, причем стремительно, и всего лишь через два года Вирджинии напишет два письма без дат — Леонарду и сестре Ванессе (они оба есть на выставке), в котором она скажет, что больше не может, что жить дальше невыносимо и, в общем,  не имеет особого смысла, и на письме мужу в правом нижне углу виден чернильный потек от слез, и ты об этом хорошо знаешь, но хочешь прокрутить всё назад, отменить, всунуть ей в руки деревянную трость, которую она оставила на берегу, перед тем как, но трость тут, лежит под стеклом, как и её книги, вышедшие в Хогарт пресс — и “Бесплодная земля” Томас Элиота, и её собственная, её своя — “Своя комната”. Потому что “у женщины, если она хочет писать, должны быть деньги и своя комната”.