Текущее: Китай завтра

Итак, Китай завтра: поскольку там мы окажемся под колпаком у Великого Китайского Файервола, возможности постить чепуху в бложек (равно как и в другие социальные сети) у меня не будет. Делать нечего: будем наращивать ресурсы чепухи, чтоб реализовать их по возвращении.

А, ну еще по-нашему, по-прокрастинаторски горда собой: успела закончить кусок перевода присланных доков, и совесть моя чиста (почти).

Наша завтрашняя поездка в Шанхай вызвала в погребе моей памяти какое-то смутное движение, которое вскоре, впрочем, приняло вполне четкие очертания: мне семь лет, мама с папой взяли меня с собой в Ленинград. Стоит дождливое лето, мы живем у маминой подруги тети Зои и каждое утро отправляемся бродить по городу все втроем, я уже очень плохо вижу, и обеспокоенная мама замечает, что в Эрмитаже я подхожу к картинам слишком близко, и шуршащие дамы-смотрительницы строго шикают на меня: “Отойди, девочка!”. Вечером мы возвращаемся к тете Зое — вначале на грохочущем метро, которое совсем не такое, как в Москве, а будто темнее, и глубже, и интереснее, а потом едем еще две или три остановки на троллейбусе. Добродушная кудрявая тетя Зоя кормит чем-то вкусным, а потом я ныряю в комнату, которая раньше была детской ее взрослой дочки, прячусь под одеяло с книжками из шкафа, неуклюже прислоненного к кровати. Книжек так много, и мне хочется проглотить их все, но мама не разрешает читать лежа, поэтому я сижу на кровати по-турецки, взятая в плен книжной фортификацией.

И еще немного о текущем моменте или прокрастинация зло:
статья моя почти готова
всего осталось ничего
на конференции олегу
через минуту выступать

Перечитываю Шпенглера для статьи (да-да, я прокрастинатор, и статья еще не закончена, хотя конфа и близко), и глаз выхватывает вещи, не отрефлексированные в первый раз — к примеру, шпенглеровский пассаж о философии как предмете изучения:

<...> Очевидно, утерян всякий смысл философской деятельности. Ее смешивают с проповедью, агитацией, фельетоном или научной специальностью. С горизонтов орла мы опустились до горизонта лягушки. Дело идет не более и не менее как о вопросе, возможна ли вообще, сегодня или завтра, настоящая философия. Если нет, то лучше стать огородником или инженером, чем-нибудь истинным и реальным, вместо того чтобы под предлогом "нового подъема философского мышления" пережевывать избитые темы, и лучше сконструировать авиационный мотор, чем новую и совершенно излишнюю теорию апперцепции. Поистине жалкая участь еще раз и чуть-чуть на иной лад, чем это делали сотни предшественников, формулировать понятие воли и психофизического параллелизма. Быть может, это "специальность", но никак не философия. Лучше совсем молчать, чем говорить о том, что не захватывает до самой глубины всей жизни данной эпохи и не переворачивает ее. Что возможно было вчера, в этом сегодня по меньшей мере нет необходимости.

...“Лучше совсем молчать” — вернее и не скажешь.

Прямо сейчас над головой. Висят и, по-моему, растут прямо на глазах, слегка потрескивая. Очень скоро грядет их очередная трансфигурация в джем.

Вчера привезли амазоновский англо-китайский разговорник для предстоящей поездки — тоненькую книжку в отвратительной обложке. Но дело, конечно, не в этом: обложка мелочи. Первая же попытка выдать на гора транскрипцию китайских приветствий закончилась полным провалом: язык застрял где-то на полпути к гортани, впал в прострацию да так там и остался. 

С горьким интересом разглядывала иероглифы, обозначающие ватерклозеты.

Вена в фотографиях

Ну и немного венских фото:

На мою старую мэйловскую почту пришло письмо с вопросом: “Елена, как написать идеальную автобиографию?“ Отвлекаясь от тривиального, вроде “бизнес-уроков” и “коучинга на улице 2-й Квисисской, д.15, третий подъезд, внизу спросить”, я задумалась: и правда, как? Неспешное (или поспешное) течение собственной жизни, описанное в терминах гиперреалистического нарратива — я пишу о себе так, как будто это мое бумажное “я” пишет о буквенном “себе”, иногда вторгаясь в сферу не-букв, сцепляясь с ней и ей же противоборствуя — вот тебе и твоя собственная Латерна Магика. Только вот как тут определить степень идеальности? По всему выходит, что никак. По крайней мере, самому уж точно не удастся.

UPD. А, ну еще жаль, что уже давно перестал приходить великолепный спам от Фокса Йововича и радовать задумчивым безумием — “потенциального перекрещивающиеся”, “настигающий близкий растворению” и проч.

***

Только что на Lion Yard увиделся серьезный и слегка меланхоличный гражданин в белой рубашке и светлых летних брюках. Гражданин был увенчан разноцветной кепкой тех оттенков, что принято называть “веселенькими”, — верхушку кепки и, соответственно, макушку утомленного гражданина украшал крошечный пропеллер, который порывисто вращался на легком летнем ветру, непритворно-тихо жужжа. Кембридж, my manna dew.

Nothings and triviality

Сижу в саду, рядом распустились флоксы, наливается спелой чернотой ежевика, а в ушах все еще звучит мерный стук венских светофорных метрономов.

***

Турецкий магазин на Милл Роуд — единственное место в Кембридже, где, покупая фрукты и овощи, я чувствую себя как на запорожском стихийном рынке около дома. Кембриджский Central Market все ж не дает такого ощущения, хотя там похожий выбор. Похожий, да не такой. В турецком магазине все очень сезонное, и прямо сейчас можно купить крупные абрикосы Калировка, которые пахнут знойной спелостью, а ещё груши Лесная красавица нового урожая, и мелкую молодую картошку, как раз для того, чтоб отварить и съесть прямо с нежной кожурой, присыпав укропом, петрушкой, чесноком и полив свежим подсолнечным маслом. И никаких странных апельсинов-нектаринов посреди июля, ещё чего не хватало.

***

Труба, однако ж, зовет: завтра Блок и Шпенглер (надо успеть сделать основную часть статьи до Китая) и начать переводить новый кусок присланных доков.

***

Затвра запощу венские фотки.

Без повода

грешить бесстыдно непробудно
прочел у классика олег
решил попробовать и спрятал
последний выпуск пробудись

Как же хорошо снова быть дома — и слава Богу, на этот раз без приключений. Разберу фотки и повешу их тут немного позже.

Австрийские tutti-quanti, ч.12 (окончание)

Единственное венское разочарование: Босх на реставрации. Расстроилась, чуть было не пройдя мимо фантасмагорического Арчимбольдо, остановилась, помедитировала на рыбонос гомункула-Зимы, составленного из морских гадов, а потом проскользнула к Брейгелю. Я не знаю, сколько времени мы провели в его зале, да это, в сущности, и не так важно, потому что все, увиденное после, не то, чтобы размылось, но посиле воздействия было ощутимо слабее — даже нежно любимые мною с юности Перуджино и Дель Сарто.

Ты просто стоишь и ищешь глазами Христа в “Пути на Голгофу”, и понимаешь, что Брейгель и был всеми теми людьми, в толпе которых едва виден Спаситель, а Вавилонская башня с картины по соседству пугает гораздо больше, чем на репродукциях — ясно же, что она обвалится через секунду, как только отведешь глаза, ну а пчелы из улья Поста из его битвы с Масленицей и так уже роятся в сознании.

И — да, я нежно люблю брейгелевых “Охотников на снегу” за хрупкость зимней радости, за ощущение зябкости и очень человеческого.

Ну а Босх обязательно увидится уже в следующий раз.

 ***

Забавно, что летели мы с тем же экипажем и стюардессами, что и в прошлый раз. Все обошлось без чудес на виражах, как это случилось тогда. Ну и вообще, принимая во внимание последние события и фейсбучную новостную ленту, летели со смешанными чувствами. Это я так закрыла гештальт беспокойства.

Австрийские tutti-quanti, ч.11 (продолжение)

По какой-то причине — то ли от общей рассеянности, то ли от полноты впечатлений, — я совсем упустила из виду, что лежащая у изголовья кровати на тумбочке синяя книжка, которую я до этого приняла за немецко-английский словник, оказалась Новым Заветом. Л. в свою очередь удивился моему удивлению, сказав, что так было во всех отелях и до этого, но я отчего-то Евангелий не заметила и там. Впрочем, забота о душе во временном обиталище, которая обставляется с комфортом, выглядит, конечно, очень по-протестантски. Gideons International заботится о вас и о вашем духовном здоровье. 

UPD. Ну и битловская Rocky Racoon сюда же.

***

Сидеть в Рёссельпарке, есть из мятого бумажного пакета спелые рыжие абрикосы из смешной лавки за углом, где бакалея и фрукты перемешаны в милом сердцу беспорядке, а над витриной пришпилено шутливо-скорбное гетевское “Жизнь слишком коротка для того, чтобы пить плохое вино”, — поедать абрикосы, разрывая их на толстые мягкие дольки слипшимися пальцами, и смотреть на барочную громаду Карлскирхе и на лавку мороженщика с многозначительной вывеской: “Только органическое молоко”, издевательски думая о молоке неорганическом — это тоже венский экспириенс, непарадный опыт венского зноя.

***

В Вене много русских и украинских туристов. Сегодня вот продавец фруктов на всякий случай озвучил нам цену за черешню на немецком, английском, словацком и русском. Мы присели отдохнуть и выпить кофе, и рядом с нами сидит пара — ему лет сорок пять, в немодной яркой футболке и аккуратных шортах, и она, видимо, его мать, средних шестидесяти лет, в ярко-розовых бриджах, белой майке и с тщательно зачесанными седоватыми волосами, выкрашенными в светло-желтый блонд. Сын купил ей кофе “Аида”, крепкий эспрессо со сливками, и Lizerschnitte, кусок торта из песочного теста. Мать тихо ест, аккуратно отщипывая вилкой кусочки, и приговаривает (слышится южнорусский говор): “Ну дорого же...Я вон дома тебе такой пирог заделаю, из песочного дрожжевого теста...”, а сын удивленно переспрашивает: “Дрожжевое песочное? Это как это? Бездрожжевое знаю, осыпается, зараза”, а мать продолжает есть, стыдливо прикрывая рот рукой, и видно, как она счастлива.

Австрийские tutti-quanti, ч.10 (продолжение)

Все-таки удивительно, как стремителен был переход Климта от академизма к Сецессиону. Вот только-только был респектабельный художник-портретист, австрийский Маковский, и вдруг — плывущие сквозь мозаику фигуры, плавные колебания цвета и света, золото, текущее сквозь японские ширмы и шпалеры, и вот уже виден тот Климт, которого знаем.

Шиле снова потряс — неистовой телесностью, яростью сочленений фигур на полотнах, сумасшедшей сложностью цвета. Пейзажи Шиле, лица его домов и их отражения в дунайской воде — это же верхарновские “Законы”:

Когда же вечером струится кровь заката
Из-под давящих туч и все полно угроз, —
Седой догматики твердыни и палаты
Какой-то роковой исследуют вопрос.

До сих пор не верится, что Шиле успел так много, дожив всего-то до 28.

Здесь же, в Леопольд музеуме, я открыла для себя австрийского Гойю Альфреда Кубина: его детально прорисованные офорты, ставшие откликом на только что вышедшее “Толкование сновидений” Фрейда, оставляют ощущение абсолютной и достоверной современности, как если бы они были созданы много позже, уже в эпоху сюрреализма и модернистских дискурсов.

И за все эти открытия, и за многие другие, и за одну из лучших моих бесед об искусстве здесь, в Вене, я очень признательна Сереже: мы непременно должны встретиться снова, и поговорить, и побродить по музеям, надолго останавливаясь около каждой картины.

Австрийские tutti-quanti, ч.9 (продолжение)

Совсем бытовой нарратив: заметила, что венские дамы любят длинные льняные платья и украшения — особенно бусы и ожерелья, чаще надевают каблуки (в этом они похожи на француженок, увиденных в Ренне), а еще крайне любопытно, что многие австрийки предпочитают старомодную парфюмерию — очень удивилась, учуяв вчера на улице уже полузабытый гиларошевский Clandestine и кашарелевский Lou Lou. Велосипедистов на улицах здесь существенно меньше, чем в Британии, и они любят нетерпеливо сигналить зазевавшимся прохожим. Австрийцам, как и британцам, нравится бег, и в целом они производят впечатление людей активных, а вот австрийская вежливость кажется мне более сдержанной, чем английская.

***

Австрийская кухня в целом интуитивно ближе и понятнее русскому, украинскому и любому другому славянскому человеку, чем человеку английскому или американскому: к примеру, Л. вначале поставили в тупик шницели и гуляш, в то время как в моем случае и то, и другое было частью жизненного опыта, пусть и полученного преимущественно в студенческих столовках и летних санаториях, добрая половина которых была неизменно-ужасной, однако ж примечательной в своем роде.

UPD. В целом, ближе и понятнее любому восточноевропейскому человеку, точнее.

Австрийские tutti-quanti, ч.8 (продолжение)

А вот, к примеру, когда я сегодня пропустила одну остановку, искала подходящий трамвай до Карлсплатц и попыталась спросить у пожилой дамы с сурово поджатыми губами дорогу, она с негодованием пророкотала: “Nein!”, осуждающе смерила меня взглядом и пошла дальше. Конечно же, мне стало ужасно стыдно: надо было не выходить из образа и жалостно попросить ее дать один евро, а вместо этого я только неприлично-громко расхохоталась.

***

В Café Sacher:

Ну что, время попробовать-таки торт Захер. А то все ж венский экспириенс будет не полным.*

____________

*Ну, торт Прага как он есть в полный рост. А вот штрудель у Л. выглядел божественно.

Австрийские tutti-quanti, ч.7 (продолжение): Бельведер

В Бельведере:

В Вену стоило приехать уже хотя бы для того, чтобы увидеть мерцающего сумрачного Беклина — и приготовиться к Климту и Шиле, и долго сидеть в их залах. 

***

Думается, что у блоковской героини периода “антитезы” (“Нечаянная Радость”) было лицо климтовских женщин.

***

Шиле, Мунк и Кокошка будто вышли из стихотворения Гейма: “Пробудился тот, кто непробудно спал. Пробудясь, оставил сводчатый подвал”.

Австрийские tutti-quanti, ч.6 (продолжение)

В Бельведере:
Так выглядит рай и Санкт-Петербург моих детских снов.

 

***

А у вас тоже бывает так, что вы приходите в какое-нибудь восхитительное место, и вот уже и камера ваша наизготове, и сами вы думаете, как же хорошо, нашел, да так быстро, теперь только гулять и наслаждаться, а потом садитесь на скамейку, ту, которая как раз на границе света и тени, и замираете, и длите отчетливость абсолютного покоя, и сонно щуритесь, и сквозь полузакрытые глаза глядите на что-нибудь малозначительное — крупную сороку, траву или край чугунной решетки, — и точно знаете, что мимолетное это воспоминание застынет в вязком янтаре памяти, а другие исчезнут бесследно.

Австрийские tutti-quanti, ч.5 (продолжение)

От выбора кофе (эспрессо и сливки в крошечной чашке) и десертов (самый шоколадный Блек Форест, штрудели яблочные и вишневые с сырной ванильной начинкой и без, клубника в сливках, винная вишня, ягодные песочные корзинки всех видов, тысячеслойные кофейные пирожные, фисташковые эклеры etc.) в местных ресторациях сердце начинает выплясывать — ну, скажем, австро-венгерский аутентичный Чардаш.

***

Благодаря прекрасному Сергею Абу Вена стала для нас с Л. еще немного ближе.

***

В венском Раттхаузе: 

Мне очень нравится английское find yourself somewhere. Прямо сейчас я нашла себя (это лучше банального “очутилась” в любом случае) в венском City Hall посреди прекрасной и уже смутно знакомой компании гиков-логиков, которые собрались на крупнейший математический евросимпозиум, и монах Макариус машет нам из центра зала. А ещё здесь живая музыка, играют Round Midnight и джазовые хиты 30-х.

***

Я, конечно, наслышана о том, что венцы любят и почитают музыку, но услышать Магнификат из бара неподалеку от гостиницы, и все посетители при этом сидят и слушают — это, знаете ли, штука посильнее “Музыкального момента” Шуберта на хрустальных бокалах у Феллини.

Австрийские tutti-quanti, ч.4 (продолжение)

Немного Кандинского из венского At Eight:

***

В Рессельпарке:

австрийцы отечески собаколюбивы: на каждом шагу можно видеть группы, в которых люди общаются промеж собою гораздо реже, чем с борзыми или мопсами на прихотливых поводках.

Австрийские tutti-quanti, ч.3 (продолжение)

Вот что занятно: Вена после Шницлера и Музиля представлялась мне более темной, узкой (?) и строгой, чем она есть на самом деле — Бог его знает, почему. Наяву Вена широкая, светлая и многоголосая: словацкая речь на улицах слышится едва ли не чаще немецкой, а в прохожих чувствуется какая-то особенная экспрессия.

***

Пока я сидела на летней веранде кафе Музеум и ждала свой кофе со штруделем, наблюдала разные человеческие характеры: рядом русская пара, и мужчина почему-то снова Вадик, ищет в меню шницель, а его худенькая жена постоянно повторяет: “Нет, и пирожное тоже не буду, зачем мне сладкое, ешь сам”, и Вадик с грустью послушно отказывается от десерта; рядом польская семья — муж с женой и сестра жены, приехала к ним в гости, радуется отпуску, дальше две австрийские девушки с горой мороженого и хохотом, а мимо снуют официанты. Начинает накрапывать дождь, мы все сидим под навесом — подумаешь, покапает и пройдет, штрудель не ждет, и вот уже капли залетают в кофе, брызжут на штруделеву начинку, Вадик поспешно расплачивается, и они с женой бегут к метро Карлсплатц, польские ребята переставляют стулья поближе к зданию, я ежусь и почти сдаюсь. И вдруг начинает хлестать так, что мы все — я, поляки, австрийские хохотушки, пожилая словацкая пара — вскакиваем и бросаемся в кафе, сидим там через секунду полусухие, переглядываемся и смеемся, а вслед за нами запрыгивают полумокрые официанты, каким-то чудом удержавшие наши десерты. Все вместе смотрим в окно, за которым ничего и не видно: стоит туманная пелена ливня. А в двери продолжают забегать уже абсолютно промокшие люди, они весело встряхиваются и вскрикивают “Мейн Готт” или “Май гад”, или что-нибудь неподцензурное и нечленораздельное. Допивать венский кофе в такой компании очень здорово.

Потом дождь ослабевает, я расплачиваюсь, сажусь в метро, ошибаюсь веткой и уезжаю в Шенбрунн, где немного чертыхаюсь на остановке, потому что там дождь льет без передышки, нахожу по карте “пять шагов на север от старой березы” свой отель и возвращаюсь. Вена кажется мне теперь еще занятнее.

Австрийские tutti-quanti, ч.2 (продолжение)

Сецессион прекрасен, конечно.

***

Климт все-таки бесконечно грустный художник. Я не знаю, откуда пошел миф о том, что художники, избыточные в выражении, обязательно должны быть певцами плотского и вещного. В золоте Климта так много неги, сна и проникновенной печали, схожей и с Бакстом, и с Борисовым-Мусатовым, — и другой, мозаичной и арабесковой.

***

Время венского кофе и штруделя.

Австрийские tutti-quanti (начало): полет

В поезде до Лондона с нами ехала живописная группа, по всей видимости, замыслившая пикник в духе 50-х: дамы в крепдешиновых платьях (вишни шуршат вперемешку с мелкими белыми цветами), крошечных шляпках с ягодами в вуалетке, в коротких цветных перчатках. У дам сумочки из соломки и небольшие саквояжи с марками, а у единственного жантильного джентльмена канотье, трость и пшеничные усы. Ехали с нами в метро до Найтсбриджа. 

***

После приключений в самолете* мы заслужили огроменный кусок Захера с десятком пирожных Эстерхази вприкуску и литром венского кофе. Оно конечно, я фемина впечатлительная, но все ж не до такой степени.

___________________

*Не сразу сели. Почти коснулись земли, потом самолет резко взмыл вверх и мы наматывали круги над Веной. Чота как-то я струхнула изрядно. Пилот анонсировал по громкоговорителю, что на взлетной полосе был другой самолет (прилетел позже), вот мы и.

Завтра: Вена

Позавчера я закончила перевод бесконечной второй части конституционных поправок, и завтра мы отправляемся на свободу с чистой совестью в Вену. Сецессион, Югендштиль, Климт, Шницлер, Штраус, Музиль, Фрейд и венский кофе с тортом Захер и пирожным Эстерхази в больших количествах ждут. Ура.

Пятничное

Сижу в поезде, маюсь головной болью, жду, когда подействует выпитый на вокзале двойной эспрессо. Объявила внутри себя мораторий на использование артиклей. По крайней мере, до того, как пройдет голова. Имею право, я считаю.

***

Каждый раз, когда я возвращаюсь из Или, я покупаю на вокзале капуччино с корицей и маленький бисквитный батончик с крапинками непроизносимого маршмаллоу. Я уже привыкла к тому, что капуччино готовит тихая польская девочка со слабой улыбкой. Она, по-моему, уже узнает меня и всегда сыплет много корицы — вот прямо от души. А сегодня девушки на привычном месте не было, вместо нее кофе мне сделал старательный блондинистый паренек, но на какую-то секунду все ж стало грустно от того, что робкая традиция была нарушена и связь между улыбкой — едва заметным кивком головы — вкусом капучинной коричной пены — белым отпечатком маршмаллы в темном бисквите оборвалась.

ты у меня сейчас получишь
кричал ex cathedra андрей
я покажу тебе в натуре
где сушит весла деррида

Так уж вышло, что у нашей семьи никогда не было дачи: для Украины ситуация была, прямо скажем, не совсем характерная. Впрочем, все в нашей семье прекрасно отдавали себе отчет в том, что, заведи мы её, времени бы там работать у нас всё равно не было: мама болела и подолгу лежала в московских больницах, и обычно летом мы уезжали к ней или к родным в Архангельск или Ригу.

Дачи у нас не было, но я отлично помню, как наша соседка, ворчливая Тамара Гавриловна, бабушкина приятельница (подруг у Тамары Гавриловны, в силу общей скрипучести, кажется, не было) пригласила нас с бабушкой к себе на дачу, которая располагалась по запорожским меркам довольно близко — “на двадцать восьмом до улицы Иванова, а дальше рукой подать”. Стоял июнь, мне было лет 14: школа у меня уже закончилась, и я целыми днями подпирала книжные шкафы, вытаскивая то одну, то другую книжку и читая её запоем то с начала, то с середины (почему-то именно прочитанные таким образом вещи запомнились на всю жизнь). В один из таких ленивых жарких дней бабушка меня и позвала “на дачу к тете Тамаре”. Не сказать, чтоб я как-то особенно воодушевилась: транспорт в Запорожье ходил тогда отвратительно, и перспектива ехать через весь город на перекладных (автобус-трамвай-снова автобус) меня не слишком-то привлекала. Но я точно знала: откажусь, и бабушка обидится и расстроится, и будет грустно пить на кухне чай без меня, поэтому согласилась, конечно.

Блок любил ходить в синематограф и в цирк, и мне вдруг подумалось: а что бы ему захотелось посмотреть прямо сейчас? Решила, что ему наверняка понравился бы Линч — и “Человек-Слон”, и “Голова-Ластик”. Ну и уж, конечно, ему понравился бы “Твин Пикс” с болотными чертенятками в Черном Вигваме.

Meanwhile

Осталось перевести две страницы, и я безнадежно зависла. Самые простые слова вылетели из головы, и теперь там болтается только одинокое и грустное “legislation”.

Между тем, из соседнего сада исчез маленький грот-саркофаг, взлелеянный Аннабель, которая теперь в халцедоновом Саффолке. Французских соседей пока не видно, но из дома доносится шум и грохот: строительные рабочие перестраивают внутреннюю привычную отделку дома (комнаты, заполненные тяжеловатой темной мебелью, золотились в вечернем свете, когда Стив и Аннабель тихо сидели то на кухне, то в гостиной, а в открытое окно влетали светляки и бились о стекло серые ночные бабочки) — дом наполняется новой мебелью, в саду аккуратно сложены светлые доски, Прованс-не Прованс, Бог его знает, а вчера с правой стороны соседской ограды зацвела лиловая лаванда. Рабочие начинают рано, часов в восемь: они редко переговариваются, работают, в основном, молча и слаженно; иногда за зеленой изгородью мелькают смутные фигуры. Рабочие слушают всегда одну и ту же радиостанцию, на которой передают британский синти-поп и новую волну; однажды услышала, как один тихонько подпевает осипшим голосом Роберту Смиту:

room! and there is nothing i can do when i
realise with freight that the spiderman is having
me for dinner tonight

— и “спайдер” звучит шепотливым клекотом, который дотягивается сквозь плющ и в наш сад.

Я когда-нибудь убью себя апстену за прокрастинаторство! Мне осталось каких-нибудь 4 несчастных страницы, а я все никак не могу их добить! В итоге, разозлившись, пошла и с горя напекла вкуснющих пирогов с яблоками по бабушкиному рецепту. Все поедают пироги (включая котэ), а мне ужасно стыдно!.. Пора уж отправлять текст, а я все это... дурью маюсь. А завтра Тур де Франс в Кембридже! Решила, только одним глазком гляну — и домой! И доперевожу!

Ну и вот.

Отставить переводы поправок и шпенглеровскую культурную морфологию. Время пирогов с яблоками.

А вчера мы были на концерте, посвященном отставке нынешнего Мастера Клэр, профессора Энтони Баджера. Баджер — историк-американист, а еще за те десять лет, что он был Мастером, он снискал репутацию очень доброго, отзывчивого руководителя, по-настоящему радеющего о студентах и об академиках. Даже я, видевшая его всего лишь несколько раз на приемах в Клэр и на концертах хора Клэр, подпала под его абсолютное обаяние и испытала сожаление, что он уходит с поста и уезжает со своей благодушной веселой женой Рут в Йоркшир.

Концерт был как всегда прекрасен: хор исполнил отрывки из “Реквиема” Брамса, “Singer dem Herrn” Баха, “Music for a while” Перселла, а еще чудесное “Gott is mein Hirt” Шуберта, индийский пианист сыграл “Менуэт” Равеля, а в конце прозвучала “A Clare Benediction” Джона Раттера.

Каково же было мое удивление, когда в антракте Л. сказал мне, что увидел среди солисток хора Элеанор — девушку из нашего танцевального клуба. Я было подумала, что он ошибся, но в этот самый момент Элеанор как раз и подошла к нам вместе со своим застенчивым братом-биохимиком, который, как выяснилось, тоже солист хора!.. Все ж кембриджский мир чрезвычайно тесен. 

О белилах

Прихотливые размышления о фантазмах школьной литературной программы (см. фейсбучный пост уважаемого Романа Лейбова о “Смерти пионерки” в секулярном сознании советского школьника и о том, какие метаморфозы претерпел текст Багрицкого в головах бывших пионеров par excellence) привел меня к воспоминаниям о веселом безумии пушкинской “Барышни-крестьянки”, очень мне нравившейся в детстве. Откуда-то из прапамяти выскочил любимый отрывок: 

«Что тебе вздумалось дурачить их? — спросил он Лизу. — А знаешь ли что? Белилы, право, тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте я бы стал белиться; разумеется, не слишком, а слегка».

Одному Богу ведомо, почему строчки о белилах так вбились в голову, однако ж правда: разбуди меня посреди ночи — отбарабаню без запинки.

Пятничные tutt quanti

У замечательной Лены Элтанг уже в сентябре выходит новая книга “Отель Бриатико”. Очень жду.

***

Мгновенное о диминутивах и переводах: в отдельных случаях я бы переводила creepy как “страшноватый”, а spooky вместо стандартного “зловещий” как “страшненький”.

***

Британцы все же удивительного терпенья люди: из-за велогонки Тур де Франс, которая будет проходить 7 июля через Кембридж, железнодорожники спешно латают кусок путей между Кембриджем и Лондоном. В итоге часть дневных поездов отменили, часть прилично опаздывает. На вокзале, меж тем, тихо и сонно: людей чуть больше, чем обычно, все спокойно (во всяком случае, внешне) ждут. И захочешь побузить — передумаешь.

***

Бритый мужчина в майке и с осьминогом, чьи щупальца раскинулись вдоль мужчинской руки и плеча, читает книгу о Вильгельме Завоеватале. Складывается ощущение, что читает он вместе с осьминогом, а тот в нужный момент переворачивает страницы.

Черт. Черт. Черт. Вот они — идеальные гогглы. Мои, конечно, тоже ничего, но эти!.. С массой свинчивающихся деталей, со сменными окулярами... Эх!

Говорю же, никаких подсолнухов. Морковные розы, апельсинные розы, мокрые розы подойдут. Среди них затесался ангел утреннего окна. А вот кому-то надо руки оторвать за макросъемку: ведь вытерла пыль со стола, а про щели между досками забыла! Позорище! Ну да что уж теперь.

Садовые хроники: новые поступления.

Nothings and triviality

Отправляемся на тренировку в танцкласс знаменитого Рассела-громовержца. Пора переходить на ча и квикстеп 80 lvl.

Л. по дороге домой из танцкласса: “Я армянский человек, Лена”.

Нетленка из The Public Domain Review

Ах, оставьте ваш авгиевы шутки.

Nothings and triviality

Все-таки британская идея о том, что подсолнухи — декоративные цветы, до сих пор представляется мне уж слишком оригинальной. Подсолнухи, завернутые в прозрачный целлофан (подешевле) и в коричневую скрипучую бумагу (подороже), подсолнухи на цветочных рынках и в магазинах — на самых видных местах, а кембриджские люди их покупают и радуются. Нет, мне не понять. Подсолнухи — для масла, *стыдливо* семечек и халвы, а не для украшений. А не то вот так зайдешь в комнату, а подсолнух кривится на тебя пустыми ячейками из-под семян. И поминай как звали тогда.

(картинка старая, взята из сети)

Последние кембриджские новости

Практически все кембриджские люди мужеска пола в возрасте от 16 до 46 носят на голове моднейшую прическу — полубокс с верхушкой из обширного оселедця. Сюда же прилагаются ставшие уже традиционными хипстерские бороды (кембриджские прорицатели, впрочем, утверждают, что в следующем сезоне они канут в Лету), биркенстоки и созерцательность.

***

Двое хмурых китайских подростков тащили по центру Кембриджа какую-то жужжащую хреновину с ручкой сбоку. Периодически останавливались, дергали за ручку: хреновина жужжать переставала, а через мгновение начинала снова; равномерное гудение усиливалось, и это повергало подростков в еще бóльшее уныние. Для себя решила, что это был самый главный переносной сервер для Великого Китайского Файервола. По идее, он должен выглядеть именно так.

***

Вишневое дерево в саду подверглось атаке со стороны огромного летающего монстра, покрытого сверху донизу совершенно черными перьями: его не остановили даже элегантные зеленоватые нети, непринужденно накинутые на ветви с целью защиты от пернатой напасти. Существо ловко порхнуло в узкую прореху, успело склевать самые спелые ягоды с верхушки и улететь, когда мы с негодующими криками выбежали в сад: ну, правильно. Часть верхушки обглодана самым мерзким образом. Решили установить стимпанкерское чучело.

Ужасно хочется устроить в Кембридже конференцию “Стимпанк в литературе прошлого, настоящего и будущего: формирование традиции”. Все участники конфы в гогглах, шляпах, украшенных изящными шестеренками, все с часами-луковицами, по которым сверяют время начала-окончания своих панелей. В конференц-зале и остальных комнатах — портреты Теслы, Жюля Верна и остальных отцов-основателей жанра. Повсюду слышится приятная, хотя и несколько однообразная, как бы механическая, музыка (*подумав* в принципе, Пинк Флойд и так подойдет). Конференция всемирная, и ее главный лозунг: “Стим для всех” (тут, впрочем, тоже могут быть варианты: главное, чтобы слоганы были краткими и емкими). Я б выбрала себе две панели для участия — викторианскую и русскую футурологическую, с Замятиным и Кржижановским. Вот.