Вчерашний Яблочный день, проведенный в Ботаническом саду, так плотно заполнил все смысловое пространство, что я начисто забыла о дне рождения Белого — а ведь помнила, держала в голове, не хотела пропустить. Ну ничего, напишу постфактум — “так тоже можно”.

Удивительно, что я не могу восстановить в памяти тот момент, когда Белый в моем сознании превратился из блоковского друга-врага в самостоятельную фигуру — может быть, когда я купила в запорожском книжном с дурацким названием “Легенда” его мемуарно-автобиографическую трилогию («На рубеже двух столетий», «Начало века» и «Между двух революций») или все-таки чуть позже, уже в университете, когда прочла “Серебряный голубь” и “Котика Летаева” — или, может, уже в РГАЛИ, где фонд 53 отстает от блоковского 55-го только на две цифры в каталоге?.. Нет, не помню. Да это, в сущности, и неважно уже.

Первое впечатление от Белого — гениальный немотствующий мальчик (как он сам себя описывал) с мамой-московской красавицей и отцом-профессором математики — избыточно-словоохотливый в записных книжках (меня-то интересовало, в первую очередь, все, связанное с Блоком тогда), который сквозь каракульные прочерки, сквозь музыку (хотел научиться играть на фортепиано и делал это втайне от домашних) продирался к тому, чтобы ближайшее окружение поняло и приняло.

Даже если сделать скидку на экзальтированность рассказчика и нервность пре-декадентского века (середина-конец 1880-х), все равно становится понятно, что он уже тогда конструировал свой особый заветный язык с тайными ключами и паролями, который правил в течение всей последующей жизни — и в поэмах (...в небеса запустил ананасом), и в прозе, которая тоже поэзия, но с другой ритмической организацией (порог сознания шаток: берегись — они хлынут), и в физическом движении (танец козловак), и в острых переживаниях мистического опыта (штейнерианство). 

Белому было мало быть: ему нужно было все время воплощаться во что-то новое, предугадывать его стихийную текучую форму, осмысливать ее в концентрических кругах “Глоссолалии” и символистских манифестах, алгебраическая усложненность которых так претила Блоку.

Так быть и быть таким долго невозможно: поэтому, наверное, Белый последних лет — ясноглазый человек, который смотрит уже не отсюда, а из громады своих зыбких миров.