Apple Day: проводы октября и летнего времени

И, конечно же, Apple Day — традиционная кембриджская ярмарка, которая проводится в Ботаническом саду каждое предпоследнее воскресенье октября, еще один (миллионный по счету) повод полюбить Кембридж-Manna Dew любовью теплой и родственной.

В сущности, Яблочный День можно назвать праздником урожая, а еще проводами бабьего лета (погода в конце октября тут, оставаясь мягкой, все-таки постепенно меняется на поздне-осеннюю), и нет лучшего места для этого, чем Ботанический сад с его багровыми кленами и желтыми липами, с просторными лужайками, в мягкую траву которых врыты шатры, а внутри них продают яблоки — сто сортов, а может, и тыщу, и две, и для того, чтобы их купить и попробовать, люди смирно и торжественно стоят в довольно длинной очереди.

“Грантчестер”: кембриджский детектив в стиле 50-х

Уже давно хотела написать о новом сериале ITV “Грантчестер”,  но как-то все было не до этого: и вот, наконец, выбрала время и решила немного рассказать о своих впечатлениях.

Признаться, я с нетерпением ждала премьеру (которая состоялась почти месяц назад: с тех пор каждый понедельник в девять вечера ITV показывает по одному эпизоду): дело в том, что “Гранчестер” снимали здесь, в Кембридже — на тех самых улицах, по которым я хожу каждый день, плюс в пинкфлойдовских местах — лугах неподалеку от деревушки Грантчестер, где мы любим бродить с Л. в хорошую и не слишком погоду и по имени которой и был назван проект. Ирония еще и в том, что исполнитель главной роли англиканского викария Сидни Чамберса, молодой актер Джеймс Нортон окончил теологический факультет Клэр колледжа (!) — то есть, по всему выходило, что пропустить сериал, так напрямую связанный с магистральными кембриджскими топосами, было бы если и не преступлением, то ошибкой уж точно.

Семинар в Клэр: “The Persistence of the Eighteenth Century in the Russian Cultural Imagination”

Сегодня была на очередном семинаре в Клэр, посвященном русской литературе, и на этот раз он был посвящен презентации книги профессора университета Беркли Любови Гольбурт “The First Epoch: The Eighteenth Century and the Russian Cultural Imagination”, которая и была представлена самим автором. Семинар так и назывался “The Persistence of the Eighteenth Century in the Russian Cultural Imagination”*

Казалось бы, мы знаем о влиянии просветительской традиции XVIII в. (петровского времени, екатерининской эпохи) на русский общекультурный (и, прежде всего, литературный) контекст если не всё, то очень много, но автор заставляет читателя взглянуть на сам дискурс шире: а что такое, собственно, восемнадцатый век как явление-предшественник для века девятнадцатого с его пушкинской эпохой, романтизмом, декабристами etc? Вопрос кажется странным только на первый взгляд.

Привычно думать, что вся большая русская литература, а равно и сколь-нибудь независимая философская деятельность переживала свой яркий расцвет именно в веке девятнадцатом, в то время как предшествующее  ему столетие, несмотря на весь грандиозный размах реформ, было к этому только приготовлением. 

Но так ли всё просто? 

Вчерашний Яблочный день, проведенный в Ботаническом саду, так плотно заполнил все смысловое пространство, что я начисто забыла о дне рождения Белого — а ведь помнила, держала в голове, не хотела пропустить. Ну ничего, напишу постфактум — “так тоже можно”.

Удивительно, что я не могу восстановить в памяти тот момент, когда Белый в моем сознании превратился из блоковского друга-врага в самостоятельную фигуру — может быть, когда я купила в запорожском книжном с дурацким названием “Легенда” его мемуарно-автобиографическую трилогию («На рубеже двух столетий», «Начало века» и «Между двух революций») или все-таки чуть позже, уже в университете, когда прочла “Серебряный голубь” и “Котика Летаева” — или, может, уже в РГАЛИ, где фонд 53 отстает от блоковского 55-го только на две цифры в каталоге?.. Нет, не помню. Да это, в сущности, и неважно уже.

“Сержант Бертран”

В преддверии Хэллоуина этот постсоветский декаданс смотрится и слушается неожиданно свежо. Не помню, постила ли это уже или нет — а,  неважно, нелишне и вспомнить.. Кто сказал крипота?

Я сначала не решался прикоснуться к вашей белой руке,

А когда уже решился, прикоснулся сразу к белой ноге. ©

...Напоминает отчего-то одновременно Введенского и Майринка.

Nothings and triviality

Радио Чипльдук принес прекрасное: 

“Только что в нашем эфире прозвучала песня для законченных врушек”.

***

Задремавший было в тепле кот (два убийства за день — пухохвостая мышь, которой не хватило прыткости, да крупная синица с радужными перьями в хвосте) вдруг сорвался с места и, как ужаленный, понесся вниз по лестнице, бормоча и подмуркивая что-то на ходу. Дело к ночи: викторианским призракам осеннего дома тоже нужно играть в “поймай меня, если сможешь”.

***

Благодаря волшебству Юли, проколесила по дорожке перед домом, балансируя на грани, целых полминуты — после нескольких часов упорных велотренировок ну ок, двух с перерывами, будем почти честны. Правда, в голове при этом застрял эпизод с марктвеновским духом (вернее, духами) незабвенного Джона Смита (точнее, триллиона Джонов Смитов), который(-ые) был(и) нечаянно вызван(ы) незадачливым спиритом из ада. На простодушный вопрос: “Тепло ли там у вас?” дух(-и) искренне ответил(-и): “Нет слов, чтобы выразить, как у нас тепло!”

Вот они — гогглы мечты: торжество стимпанкерской рекурсии.

Пунктиром

Еще один кусок работы доделан. Не верится. Ура!

Пока болею

Малевич в осенних красках.

Политическо-гендерные и рабочие tutti quanti

Только в Кембридже на ноябрьских выборах в City Council (городской совет) лейбористскому кандидату — во всех отношениях приятной даме пакистанского происхождения с оксфордской степенью доктора права — может противостоять просто приятная консервативная дама-астрофизик. 

Что касается частностей, то мои симпатии на стороне первой: её программа выглядит последовательной, гораздо более детальной и прагматичной, чем не очень убедительный список обещаний её консервативной оппонентки.

***

Работе над переводами официальных доков сообщается некоторая живость при условии, если тебя слегка лихорадит: канцелярит начинает торжественно звучать в твоей голове каким-то очень густым мужским баритоном, который, впрочем, постоянно сбивается с английского на украинский, с украинского на русский и наоборот с явной застенчивостью и полным пониманием предосудительности оных запинок — а ты сам, вроде как, и не при чем.

Клиз в Кембридже: пока кратко

Только что вернулись со встречи (вернее, моноспектакля) с Джоном Клизом, о которой я уже упоминала. Клиз, несмотря на солидный возраст (через несколько дней ему исполнится 75) потрясающий — живой, остроумный, с мгновенной реакцией (после антракта ему задавали вопросы из зала): он с легкостью “держал” аудиторию на протяжении всех двух часов своего представления. Я обязательно напишу о встрече с ним подробнее, вот только, увы, не сегодня: что-то совсем расклеилась после нашей вчерашней поездки в Лондон, и сейчас с трудом смотрю в экран — похоже, температурю. Черт, ну как же досадно болеть! Простуда — мелочь, конечно, но мелочь неприятная. Похоже, в ближайшее время я снова перейду в режим “записок на манжетах”; надеюсь, впрочем, что все это ненадолго.

Малевич в Tate Modern

Чем старше становлюсь, тем отчетливее понимаю, что Малевич совершенно уникальным образом сплавил в единое целое всю мозаику европейского искусства ХХ века — через импрессионизм к кубофутуризму и супрематизму и величию чистой формы. Именно поэтому он никогда не устареет, как не может прекратиться вечное движение от простого к сложному, и, преодолевая сложность, устремляться снова в фантастическую по красоте и завершенности простоту. Я вижу, с каким восторгом реагируют на Малевича дети, и это тоже один из самых значимых элементов признания — узнавания себя в его картинах.

Ну и немного Art Nouveau в отдельно взятом викторианском доме:

Nothings and triviality

Л., прочувствованно, обращаясь к коту, который рвется на волю, в вечерний мокрый сад:

— К сожалению, она сказала “нет”.

Немного подумав, добавляет:

— Очень жал.

Friend Of Ours - Elbow

Не могу наслушаться. Это же фактически “Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть”, только рассказанное другим словами и в другой реальности.

SHARP и юбилей Уайльда

А вот отличный сайт для пишущих людей — Сообщество по источниковедению, писательству, чтению и изданию — со всякими событиями, мероприятиями и, конечно же, конференциями. Нужнейшая вещь, в хозяйстве пригодится, вероятно.

И — одной строкой: в честь 160-летия Уайльда (Брейн Пикингз напечатал превосходный материал к юбилею) наконец-то закинула на Academia.edu старую статью 2004 г. о блоковских интенциях в русском переводе уайльдовского “De Profundis”.

Есть все-таки какая-то высокая ирония в том, что Лермонтов и Ницше родились в один день с разницей в тридцать лет: я очень давно перестала любить поверхностную компаративистику, но параллели в их биографиях слишком явны, чтоб не поддаться искушению и не использовать их (пусть и ради красного словца) — оба были некомфортными и неприятными в жизни, желчными, застенчивыми и странными (странность в случае с Ницше дорогого ему стоила, впрочем) — и при этом блистательно-умными (тот самый случай, когда пылкий и пытливый ум — адекватная подмога избирательной чувствительности). Самое главное — читая их обоих, ты неизменно продолжаешь с ними полемизировать, и при этом неважно, девятнадцать тебе или девяносто.

UPD. Вот здесь можно найти оцифрованный архив рукописей Ницше.

О нас пишут-2

Галя Ульянова поделилась ссылкой на ФБ — оказалось, экс-глава Росархива Козлов написал отзыв на “Дневниковые записи” Довженко: их опубликовали “Отечественные архивы” и выложили на сайте. Рецензия в целом позитивная (что отрадно), в фокусе — размышления Довженко о судьбе Украины, и, в частности, приведен отрывок из “Записных книжек”, который запал в память и мне, когда я его переводила:

В апреле 1942 г. Довженко впервые в своих дневниковых записях обращается к теме украинского национально-освободительного движения, ищет его истоки в сталинских репрессиях жителей Украины. Два украинца, герои его будущего сценария, скорее всего фильма «Украина в огне», оказываются по разные стороны колючей проволоки немецкого концентрационного лагеря. Один – пленный партизан, другой – охранник лагеря. Между ними возникает спор «О власти. О социализме, о колхозе. О Гитлере, об истории, о Богдане, о Мазепе, обо всем, это символическая, вечная картина, многосотлетний поединок двух украинцев, ожесточившихся от долгой тяжелой тернистой дороги» (С. 73). Развивая сюжет, Довженко пишет: «О чем говорили они? Один про Сибирь, про Соловки, про ссылку, про нечеловеческие страдания в ссылках, про голод. Второй соглашался частично. Но что делают немцы? Говорил о немецкой жестокости, о погромах, о немецком рабстве и о том, как немцев ненавидит весь мир. И какая страшная кара ждет несчастную Украину, что пойдет за Гитлером» (С. 75). Через несколько дней он продолжал: «Уже случилось самое страшное, чего я так боялся. На Южном фронте уже есть вместе с немцами пленные украинцы якобы из добровольческих батальонов. Их расстреливают, конечно, так что и следа от них не останется. Проклятый Гитлер! Сколько же народа собьет с толку и потеряет, сколько слез, сколько будет расстрелов, и какие страшные козыри снова даются мерзавцам с украинскими псевдонимами, мусору, хламу человечества на много лет вперед, сколько пищи для мести и уничтожения народа» (С. 89).

Жутко от того, что сейчас эти записи читаются так остро и современно.

Роботы и немного Kafkaesque

Несколько дней назад The Telegraph опубликовал обзор очередного спектакля по мотивам “Превращения” Кафки, и всё бы ничего — спектакль как спектакль (да и я когда-то уже писала о кафкианском представлении в Lyric Hammersmith), если бы не одно существенное “эээ”: роль бедняги Замзы в этой (японской) версии досталась роботу. Почему-то уверена, что андроид справился с ней на отлично.

Effie Gray

“Эффи Грей” — фильм, замечательный во многих отношениях: во-первых, потому, что автором сценария в нем выступила великолепная умница Эмма Томпсон, во-вторых, потому, что снят он был в естественных декорациях шотландских вересковых пустошей и прозрачных озёр, живописных окрестностей Лондона и полуреальной Венеции.

Честно говоря, я была настроена по отношению к премьере скептически (даже несмотря на Томпсон-сценариста) — я совсем ничего не знаю о молодых голливудских дебютантках, к которым относится и исполнительница главной роли Дакота Фаннинг (не смотрела с ней ни одного фильма), однако же мой скептицизм был посрамлен с первых же минут начала картины.

...Конечно же, всем знакома история несчастного брака писателя и арт-критика Рескина и его воспитанницы Эффи Грей — по сути, это и есть квинтэссенция позднего викторианства с его культом изысканной и строгой поэтической красоты и тоталитарной морали, подчас принимающей и вот такие гротескные и уродливые формы (неестественное воздержание в течение нескольких лет, потом болезненный финал и скандал в обществе). Культурный феномен “девушки-жены” и вынужденного девства в семейных отношениях стар как мир, но именно в случае с викторианкой Эффи Грей он выглядит трагической нелепостью, и фильм доносит это до зрителя с безукоризненным правдоподобием.

Октябрь в Кембридже (много желто-красных фото под катом)

Вот он — октябрь в Кембридже: в Ботаническом саду, в Профессорском саду Клэр и на Милл роуд. Необыкновенно теплый и солнечный, но, впрочем, временами уже с резким и холодным дождем.

Nothings and triviality

Возвращаюсь со встречи славистов в Клэр, навстречу идут двое подростков, и первый, пухлый паренек-китаец, о чем-то горячо спорит со вторым, невозмутимым черным мальчишкой. По-видимому, отчаявшись убедить друга в чем-то безусловно важном, китаец выпаливает:

— Говорю тебе, это был едкий натр!

И за это еще я люблю Кембридж.

После фейсбучной беседы о первом браке Зиновьевой-Аннибал снова просмотрела известную статью Н.А. Богомолова (читала её когда-то в архиве в бумажном варианте) “К биографии Л. Д. Зиновьевой-Аннибал”, где Богомолов приводит, в том числе, вот такой любопытный отрывок из её дневника 1896 г.:

Отчаявшись получить свободу добровольно, я сговорилась с гувернером братом (так!) действовать насилием. Выдумав себе какую-то сухую, теоретичную любовь к нему, я решила выйти замуж фиктивно за его товарища и бежать с ним за границу. Впрочем, этот план был очень незакончен и необдуман. Я была слишком неопытна и теоретична, он слишком слабохарактерен, да, вероятно, и пошл, чтобы серьезно взглянуть на свою роль. Он был женат на очень пошлой и глупенькой женщине, которая, конечно, не содействовала его лучшим порывам, но которая по-своему горяче любила его. Я сознавала, что доставляю сильные страдания этой глупенькой, но несчастной женщине, отнимая в будущем у нее мужа, и я утешала себя только тем, что делаю это не из личной страсти, не из эгоизма, а спокойно и логически, с математической прямолинейностью молодости обсудив положения (...) убежденная, фанатичная и упорная, желая принести в жертву всё, всё своим убеждениям, — отдаче долга народу и исполнению слова, данного человека (так!), впервые направившего на путь этого долга мою мысль, — я страдала безропотно и не отступала. Что мое «я», мои страдания, мое сердце, о Боже, в конце концев моя жизнь дома — перед великою, безмерною глубиною народного горя? И я, не находя прямых путей, обманывала мать и близких для того, чтобы хитростью победить силу, сокрушавшую меня и обращавшую сознательную и полезную женщину-работницу в светскую, праздную дармоедку.

... Мне не дает покоя вопрос, как же всё-таки даже такая женщина, как Зиновьева-Аннибал — умная, волевая и целеустремленная — попала под влияние тогдашней моды на исповеди, непременными атрибутами которых были пассажи о “выдуманной теоретичной любви”,  о сопернице — “пошлой и глупенькой женщине”, непременно “несчастной”, — и всё это вперемешку с народничеством и опрощением? Удивительно.

Вяч. Иванов в Кембридже

Благодаря чудесной Лене Глуховой, в Кембридже появились новые замечательные книги, которые вскоре мне понадобятся для работы — двухтомник “Переписка Вяч. Иванова с Лидией Зиновьевой-Аннибал”, а еще книга переводов лермонтовских стихотворений, изданная к его 200-летию, и программа лермонтовской конференции, которая буквально на днях состоялась в Шотландии. Будем читать! Ура!

Nothings and triviality: чашечное-драматическое

В течение многих месяцев сурово порицала Л. за оставление посуды на самом краю стола, но чу!.. Нас всех подстерегает случай. Вот очередная кофейная чашка привычно балансирует на грани, я делаю специальное строгое лицо, готовясь к прочувствованной инвективе о том, что некоторым академикам пора бы уже быть повнимательнее — и в то же мгновение понимаю, что, вообще-то, оставила чашку я, а Л. спокойно пьет кофе из своей. Горько констатирую про себя, что посудная рассеянность заразна, и, видимо, нет от этого спасенья. Только осторожный сдвиг мятежных чашек к безопасному центру, только тренировка чашечной сосредоточенности мозга — только они.

Те же и Монти Пайтоны

Потрясающая новость: каким-то чудом нам с Л. удалось заказать билеты на литературный перфоманс Джона Клиза So Anyway, заявленный в рамках промо-тура его книги с одноименным названием, — того самого Клиза из легендарных Монти Пайтонов. Моноспектакль состоится в местном театре 19 октября, и я жду его с нетерпением!

UPD. Ну и самое любимое с ним:

Вообще-то, эти барышни — скауты, практикующие навыки сигнализации флажками, но мне все-таки приятнее думать, что это пионерки из альтернативной Вселенной.

И о культуре

Меня трудно чем-нибудь удивить, но резвым и бдительным работникам культуры из Третьяковки это удалось. Интересное дело: я постоянно вижу группы педагогов со школьными экскурсиями в Музее V&A, Tate, Национальной галерее, далее везде. Учителя дают уроки живописи или истории искусства, а дети слушают с разной степенью увлеченности, задают вопросы. Ни разу никто их не одернул, не сделал замечаний в духе “ходют тут всякие, на экспонаты чихают, человеческими голосами разговаривают в больших количествах” и проч. Можно, конечно, подумать, что это я так удачно заходила всякий раз, а вообще, во всех европейских музеях с этим строго и гоняют вениками за милую душу, но внутренний голос мне все же подсказывает, что это не я одна такая везучая. Потому что это нормально — ходить в музей и учиться, и обмениваться впечатлениями, точно так же, как нормально сидеть на диванчиках и глядеть на картины сквозь полузакрытые глаза. Каждый дышит искусством как хочет. А вот орать, размахивать руками у носа, вызывать полицию и прокурора, выдавливать учителя из зала на глазах учеников с каким-нибудь добродушно-покровительственным “Ну че ты, йопта, да ладно те, в следующий раз зато помалкивать будешь” (я додумала и чо) — не имеет отношения не только к искусству, но и к нормальной aka цивилизованной жизни вообще.

Некстати вспомнилась статья из Нью Йоркера “The Guardians of the Hermitage” о бабушках-хранительницах из Эрмитажа, в которой их малозаметные фигуры, укутанные в теплые уютные платки, рассматривалась как еще один трогательный штрих в деле защиты хрупкого здания старой культуры от неуклюжей и тряской повседневности: 

Actually, they love their work,” <...>“They love sitting there in the rooms; they feel like they’re protecting the history of their country and they’re very proud of it. They know about the artwork, and most of them are retired professionals of one sort or another. There was a dentist, an economist, an archivist, a dancer.

Судя по всему, эта благостная картинка постепенно становится частью городской легенды, имеющей мало общего с прямой как палка вахтерской реальностью.

“Я больше не хочу в музей”, сказанное младшеклассником — пожалуй, самый печальный итог случившегося. 

А учителю сил.

Nothings and triviality

Незамысловатое-нарративное: понравилась реклама новой клининговой компании, выпавшая сегодня из почтового дверного зева вместе с “Кембриджскими новостями” — “Keep Calm and Get a Cleaner”. Знаменитая британская мотивационка, переложенная в миллионный раз, действует безотказно: прямо хоть сейчас бери в руки швабру и тряпку — и чисть до чистоты, и carry on, carry on.

Вторая годовщина с Л. 

Снова картинное

Конечно же, карта Кембриджа 1845 г., купленная на Гвайдр стрит, ждала пару — и дождалась: вчера, аккурат во время того, как владелец магазина подробно и эмоционально рассказывал о визите герцогини Кембриджской, я и заметила этот ранневикторианский оттиск (на этикетке значилась дата “1843”) — он висел рядом с другими южноанглийскими пейзажами на солнечной стороне стены, и от его стекла отлетали солнечные брызги. Теперь они будут вместе.

Как-то так запомнилось, что два года назад хозяйкой антик шопа на Гвайдр стрит была пожилая леди (та самая, что страстно советовала мне купить первые издания “Кролика Питера” Беатрикс Поттер): теперь там седой хозяин, и не то, чтоб он был как-то неприветлив или суров, вовсе нет, но во всем его облике чувствуется торжественное “я коллекционер всех этих бонбоньерок, потускневшего домашнего серебра и веджвудских чашек, я их устроитель и повелитель, и если у вас имеется по этому поводу какое-то свое особое мнение, то лучше тогда и оставьте его при себе”.

Мы и оставляем: здороваемся почтительно (Л. пошутил по поводу портрета Черчилля — владелец лавки только присобрал губы и сухо ответил, что это оригинал из частной коллекции; да мы верим-верим), ходим по паркету с чистыми выцветшими ковриками тихо и даже бесшумно ну почти. Пока любовались викторианскими картинками, владелец лавки (ВЛ), тщательно артикулируя, общался со своим коллегой, высоким, не менее представительным стариком из антик шопа по соседству (К).

ВЛ: Говорю же, у меня и мысли не было, кто звонит!.. Приятный женский голос по телефону спросил, остались ли в магазине эстампы с видами Кенсингтонского дворца.

К: Но как вы поняли, что это она?

ВЛ (многозначительно): Так я сразу и не понял, в том-то и дело. Но ответил, что эстампы здесь и если заказчик заинтересован, то я могу отвесить их до вторника. И во вторник...

Готическая хронология и шкала Рихтера

А вот еще из полезного — хронология готических авторов и их произведений, чрезвычайно полезная штука, между прочим! Несколько смутил, правда, 1775 год, в котором “был опубликован “Словарь английского языка”; в результате сильного землятресения был разрушен Лиссабон, 30 тысяч человек погибло”. 

Вот и поди пойми, как эти два события были связаны... Готика, одним словом.

Немного о зле

Наткнулась тут на анонс очередной конференции и содрогнулась: “что есть зло, и какова его природа?” Хорошенький вопросец для симпозиума, что уж там. Ну и темы для панелей тоже не подкачали: 

- существует ли “новое зло”, или же зло всегда одно и то же, и меняются лишь наши фильтры его восприятия?

- природа и источники зла и человеческого беззакония;

- злые животные? испорченные существа?

- преступления, преступники и справедливость;

- места бытования и общее пространство зла;

- психопатическое поведение — безумие или порок?

- злодеи, злобные персонажи и герои;

- порок и добродетель;

- злые дети 

и проч.

Честно скажу, вначале у меня мелькнула шальная мысль подать туда заявку, а после некоторых раздумий решила — ну его, ежели ты не психиатр, к чему анализировать то, от чего всегда хочется унести ноги, да поскорее? То-то и оно. Но на всякий случай: дедлайн там 31 октября.

Where sunless rivers weep

Their waves into the deep,

She sleeps a charmed sleep:

Awake her not.

Led by a single star,

She came from very far

To seek where shadows are

Her pleasant lot.©

Снова почтово

Штампов много не бывает. Викторианству в почтовых марках — снова да.

Иду по Кембриджу, моей manna dew, на душе радость и покой (перевела еще одну часть поправок к конституции, почти доделала заявку на лондонскую конференцию, закончила Duma Key — мой второй кинговский роман, прочитанный на английском, — да и погоды стоят роскошные etc.), как вдруг паренек на велике кричит мне: “Hey lady, cheer up! Don't be so upset!” — и я продолжаю путь в тихом офигении: это какие же скорбь и угрюмство (Блок это слово употреблял, значит, оно существует, хотя звучит по-прежнему странно и в рифму с “колдунством”) должны были быть написаны на моей физиономии, чтоб вызвать эту короткую волну спонтанного сопереживания? Я-то пребывала в полной уверенности, что иду расслабленно, выгляжу приветливо и вообще... А оказалось, что тяжкий сон житейского сомненья никуда не делся с лица — готовность к борьбе, тревога и проч. как поселились там, так и не слезли до сих пор. 

Поразительно.