Рим не отпускает совершенно. Самое главное (и оглушительное: другого слова не подберешь) впечатление от поездки — конечно, мозаики: как начали с Мария Маджоре, продолжив в Мавзолее Констанцы, так и завершили мозаичными фресками Сан Клементе. Вспомнилось из итальянской переписки Белого с Эллисом: «Лева, удар твоему католичеству; древнейший в Италии Монреальский собор — собор византийский; смотри, какая мозаика. Мы с Асей каждый день ходим в собор; там — странная служба. Завывают старушки, точно осенние листья в ненастье, носастые и глазастые; дьячок в соборе гнусит и лопочет по нашему, православному. А это — католическая древность; в Монреале множество хромцов, носарей, карлов, стариков и мальчишек; кругом множество лимонов и апельсинов».
Закончила смотреть «Носферату» (экспрессионистское безвременье, когда картинка могла быть снята и Дагером в 1838, и Мурнау в 1921, и талантливым гиком с Реддита Джошуа, которому захотелось неонуара) и неожиданно ткнула в ссылку “I Love 70's Commercials” — одну из рекламных компиляций старья. И зависла. Томатные супы, кримпленовые костюмы, галлюциногенные обои в спальне и обшитая деревом кухня, на которой совсем новый и блестящий кухонный комбайн, фанк и диско-музыка, дети на трехколесных великах, смутно узнаваемые Твикс и Милки Вей в странных упаковках, не очень красивые, но человечные мужчины (бакенбарды/костюмы-тройки с широкими канареечного цвета галстуками) и женщины (платья с воротником-стойкой, гладкие волосы с завивкой на кончиках, зеленоватые тени/коралловая чуть выцветшая помада), машины, выглядящие «почти-как-бьюик» или «Кристина» — альтернативная жизнь, которую тщательно воспроизводят в современном кино и сериалах и которую, если очень захотеть, можно, конечно, увидеть в старом кино, однако ж будет «совсем не то». Дурная и смешная реклама как новый фотоаппарат Кодак 1973 года — «ни одного неудачного кадра», снимайте свою вашингтонскую или филадельфийскую реальность, где Никсон и Уотергейт, черные пантеры и ветераны Вьетнама за горизонтом, а на переднем плане песня повседневности с тем новым и трогательным, которое теперь уже давно умерло и испарилось. Последняя увиденная реклама в подборке — счастливые люди грызут M&Ms около рождественской елки с подарками, а потом выбегают на снежную улицу, и у всех женщин дубленки как у Венди Торренс, гуляющей по лабиринту отеля Оверлук.
1. Когда бродили сегодня в подземельях базилики Сан Клементе, слушая, как ревет подземная река, я вспомнила блоковское из «Молний искусства»: «В люке пахло сыростью, слышно было близкое журчание воды. На глубине сажен полуторых от поверхности земли, в слабом свете огарка, мне скорее приснилась, или почудилась, чем явилась, осклизлая глыба каменного свода, начало арки моста. Этот призрак так и остался в моей памяти: призраком Рима».
Подземелья Сан Клементе — живое воплощение дуальности Рима: гробница святого Кирилла, раннехристианские фрески, проступающие артериями и венами сквозь сырой камень — и грот с идолищем Митры, которому поклонялись в позднеэллинскую эпоху; митреум — святилище эсхатологического божества — уходит в глубину влажной и темной стены, и всматриваешься в нее с осторожностью. Шум воды долго еще потом стоит в ушах, когда поднимаешься на поверхность, где воздух светится золотом, а на горизонте застыли римские сосны — пинии.
2. От Сан Клементе медленно шли мимо Римского Форума и Алтаря Отечества, Altare Della Patria, с его памятником Виктору Эммануилу, к Торре Арджентина, где среди руин Area Sacra обитают вольные римские граждане — коты. Граждане коты валялись на обломках, не реагируя на резкие вскрики туристов, и их пренебрежение окружающей суетой выглядело куда как естественно; в небе носились шумные чаячьи тучи.
Мы, конечно же, забыли забукировать билеты в музей Ватикана онлайн, а в огромной очереди под палящим солнцем решили не стоять (это бы заняло не меньше четырех часов, а так разбрасываться временем в нашем коротком путешествии нам было совсем не с руки). Естественно, со всех сторон нас осаждали сомнительного вида граждане, предлагавшие билеты «всего-то по 72 евро», зато «эксклюзивно»: мы только смеялись в ответ. В общем погуляли по
Piazza San Pietro, побродили около фонтана и пошли рассматривать мозаики Мазолино в Сан Клементе.
Почти дошли до Ватикана, но проголодались и свернули на тихую улочку недалеко от метро, чтобы найти какой-нибудь ланч. И тут нам попалась она — la Tavernetta Umbra Roma, крошечный умбрийский семейный ресторанчик всего-то на шесть-семь столиков. Нас встретил старичок в фартуке — видимо, хозяин ресторана, — и пригласил внутрь. Боже мой, Боже мой, такой лазаньи с баклажанами и кабачками в нежнейшем пармиджаново-мускатном соусе я не пробовала никогда в жизни, а их анти-пасти — чуть прогриленные грибы с каламата оливками в специях — были необыкновенны. Когда уходили, заметили за соседним столиком девочку, которая вырезала какую-то аппликацию из цветной бумаги; пожилая жензина в фартуке угостила нас напоследок маленькими круглыми печеньями, по вкусу точь-в-точь как у бабушки.
1. Женщины Рима необыкновенно красиво курят. Они держат сигарету так, что кажется — она вот-вот выпадет из чуть узловатых пальцев, но не падает; женщины лениво подносят ее к губам, а потом делают небольшую затяжку, и их скулы обозначаются еще сильнее и резче (здесь было совсем немного белой зависти). Дым путается в пышных волосах (какие у них волосы!..), и все женщины в этот момент неуловимо похожи на Монику Витти в «Приключении».
2. В метро звучит музыка фестиваля Сан-Ремо-83 — ну, или точно такая же музыка, делающая фестиваль Сан-Ремо-83 вечным: Тото Кутуньо (или его внук, а может, и правнук), Аль Бано и Ромина Пауэр, Раффаэлла Карра в новой инкарнации. Все те же энергичные каденции Феличиты, и это приятно уху и шагу.
3. Монахи и монахини как необходимая часть местного пейзажа: деловито разглядывают витрины, ходят с большими холщовыми или старомодными темными сумками, очень спокойные и аккуратные.
4. Почему-то огромное количество испанских и испаноязычных туристов — наверное, в паломнической поездке на Пасху? Испанская речь на улицах слышится почти так же часто, как и итальянская.
О сегодняшней постановке в Олд Вик писать довольно трудно: впечатление она оставила очень сильное, однако и откладывать на бесконечное потом описание своих мыслей и чувств от увиденного все-таки не стоит — со временем все, естественно, побледнеет, и в памяти, как обычно, останутся самые яркие эпизоды и это смутное уже ощущение великолепного зрелища, которое закончилось, и вот его уже и не вернешь, и едва помнишь.
Между тем, удержать в памяти есть что: постановка классической пьесы Стоппарда в этом году — и в этом же театре! — отмечает свое пятидесятилетие (премьера ее в том виде, в котором мы ее знаем, состоялась 11 апреля 1967 г. на сцене Олд Вик), и все эти пятьдесят лет ее ставят на разных подмостках по всему миру и, конечно же, экранизируют (кто не помнит дуэт Олдмена-Рота в одноименном фильме).
Я люблю фильм, хоть и не пересматривала его много лет, и поэтому шла на спектакль в немного стесненных чувствах: удастся ли дуэту Рэдклиффа-МакГуайра воплотить в жизнь стоппардовскую идею о том, что «человек, который говорит сам с собой осмысленно, не более безумен, чем человек, говорящий с другими, но обо всякой ерунде»?
Рим ослепителен. Когда я пишу «ослепителен», то ведь отдаю себе отчет в типической на город реакции, но ей-Богу, банальности тем и хороши, что в них, как ни крути, есть правда, и от этого никуда не деться. Теперь я понимаю, что и гоголевское «моя душенька, моя красавица Италия» и ее «сверкающие небеса» — это адекватное выражение совершенно естественного чувства любви к месту, которая в случае с Римом не может не возникнуть.
Так вышло, что мы собирались вначале просто гулять по центру, направляясь в сторону Колизея, а оказались — как-то очень быстро — около Санта Марии Маджоре, и там сразу же попали на экскурсию к мозаикам галереи фасада церкви, выполненными в 13 веке мастером Филиппо Русути. Уже в процессе выяснилось, что экскурсия была для испаноговорящих туристов из Латинской Америки (Аргентины, Чили и Перу), но так было даже лучше: мы не отвлекались на тихий рассказ гида, а просто стояли и не могли насмотреться на мозаичные фрески: на ярком солнце они сверкали и переливалось золотом. Мне вдруг подумалось, что совсем не случайно я рассматриваю византийский абрис мозаик фасада и чуть позже центрального нефа, среди которых Благовещение, на Страстной неделе.
Ну, в общем, ноги у нас отваливаются, но Рим ослепил и потряс. Мы, конечно, и миллионный части за эти дни не увидим, но ведь главное же — начать, я так думаю. И жду Soave.
В очередной раз обед был великолепен: капрезе с изумительно-сочными и сладкими помидорами, (уже грунтовыми, судя по всему), и даже базилик пахнет вкуснее и сильнее, чем тот, к которому я привыкла. И пиццы же! Моя была Picante (c пепперони), а у Л. Frutti Di Mare с мидиями и бэби Ктулху. Мы, конечно, были не в состоянии их съесть, поэтому нам упаковали их на завтрашний ланч, который мы и проведем где-нибудь в центре.
Купили коту фонтан* для питья — пирамидальную белую конструкцию из пластика с вертикальным желобком, из которого, журча, стекает очищенная фильтрами вода. Воткнул вилку в розетку, и на кухне стоит тихий приятный уху шум; в общем, обрадовались новому оазису и стали ждать законного фонтановладельца.
Не тут-то было.
Кот пришел из сада и вначале не заметил ничего необычного: направился к мискам с едой и на полпути краем глаза увидел фонтан. Тот по-прежнему почти неслышно гудел, но коту было достаточно: подошел, осторожно сунул обе передние лапы в ванночку-подставку, тщательно их понюхал, лизнул воду, затем взболтал ее, встал на задние ноги, закинул передние (руки) на желобок и попытался его свалить.
К журчанию прибавился глухой стук: сияющий новизной объект накренился, и кот пулей вылетел в коридор. Вокруг фонтана образовалась лужа, а в ней быстро намокали новые котовьи забавы — разноцветные толстые птицы с погремушками внутри и войлочные животные неопределенного вида с почти настоящими полувыдранными хвостами.
Первый же выход в ресторан по приезде и сразу же после заселения в гостиницу — он фактически через две улочки, минут семь ходьбы, как обычно тут, непафосное семейное место, где обедают местные — Pepe Verde. И сразу же — самые божественные феттучини, которые я когда-либо пробовала (а я, признаться, не самый большой фанат пасты), с черными трюфелями, крошечными кусочками бекона в фондю из пармиджано. Невыносимо вкусно! Ну вот как, спрашивается, удержаться и не фотографировать здесь еду?!
Так, ну что, пора перенести сюда записки, сделанные в Риме, а также по пути в Рим и из Рима, иначе опять все отложится на неопределенный срок. В общем, поехали.
***
(перед отлетом из Стенстеда)
Это странное чувство, когда впервые летишь в Европу безо всяких виз, и в паспорт тебе не ставят никаких отметок.
(в аэропорту Чампино)
Наконец-то!
Самые первые впечатления:
- Господи, да здесь лето и жара! И зачем, спрашивается, я набрала пиджаков с брошками в количестве трех штук, как у гражданина Шпака?! Футболки и сандалии, конечно!
- Божественный, божественный эспрессо даже в крошечном неказистом кафе на выходе из аэропорта: чувствую себя агентом Купером с его damn good coffee.
- Рабочий в аэропорту вскочил на пустую багажную ленту и, раскинув руки, зачем-то пробежался по дорожке: был поддержан (ну, надо думать, что, скорее, поддержан, чем нет) криками коллег.
Христос Воскресе! Christ is Risen! Χριστὸς ἀνέστη! Christus Resurrexit!
Где ти, смерте, жало? Где ти, аде, победа? Воста Христос, и низложися ад. Воста Христос, и падоша бесове. Воскресе Христос, и радуются ангели. Воскресе Христос, и жизнь живет во всем мире. Воскресе Христос, и мертвец ни един во гробе. Христос бо воста от мертвых, начаток умершим бысть. Тому слава и держава, во веки веком, аминь.
Поставила подниматься тесто для куличей, в нем ваниль, много корицы и свежемолотой гвоздики, огромное количество апельсиновых цукатов и смеси белого и темного изюма — как всегда, накрыла чистым полотенцем, и в который уже раз беспокоюсь, что ничего не выйдет. Пеку их уже лет семнадцать, и каждый раз одно и то же.
UPD. В общем, эта Пасха будет с четырьмя очень большими куличами, судя по всему. Решила делать крупные, не размениваясь на маленькие.
Завтра улетаем в Рим. Я так ждала этой поездки, а сейчас, хоть и предвкушаю, но чувствую себя при этом смущенно: я готова вообще к такому валу красоты? Ну вот город завтра покажет.
К сожалению, у меня перед самым отъездом в Италию предательски сломался тачскрин в камере, и починить его уже не успели. Фото делаю через искатель (ну, то есть, по хорошему говоря, так и положено, но мне это ужасно неудобно, и что с дилетанта взять): оставить без внимания наш цветущий сад, в котором постепенно отходят нарциссы и вовсю буйствуют тюльпаны разных расцветок ( в т.ч. мои любимые черные), а еще сакура, я никак не могу.
Нацепила на стимпанкерский пиджак (который сюртук) винтажную брошку-паяца — получился орден финдесьекль первой степени.
***
Вербное Воскресенье сегодня в Кембридже выдалось солнечным, цветущим и летним (температура была +26), и от мобилографии удержаться, в общем, было невозможно. (плюс еще несколько мобилофоток, снятых во время BASEES, т.е. неделю назад; да-да, о конфе напишу, но позже).
По фейсбученьке опять пошла волна постов с упоминаниями «страшных британок» и вздохами о незавидной судьбе британских мужчин, снабженными, как обычно, фотографиями веселых и славных женщин в забавных шляпках со скачек. Наряду с «голубыми проститутскими тенями туристок из Восточной Европы» и «когда слышу наших, сразу перехожу на английский, потому что говорю без акцента на Received Pronunciation с рождения» этот стереотип — один их самых идиотских: мало того, что он совершенно не соответствует действительности (впрочем, обличителям-то на это плевать: им важна не достоверность, а «чувство глубокого удовлетворения» то ли собой, то ли «нашим кругом» — тут, как говорится, могут быть варианты), а еще и многое выдает о повторяющем несмешной гэг, и это «многое» выглядит нелицеприятным. Оно конечно, можно не обращать внимания, закрыть пост, чтоб не лез в глаза — ну, или, как вариант, ввязаться в бесплодную и скучную дискуссию с предсказуемыми последствиями (но где ж взять столько времени и желания спорить на дурацкую тему), но не буду делать ни то и ни другое, а «просто оставлю это здесь». Короче, не уподобляйтесь: люди везде живут примерно одинаково привлекательные, и разговоры об избыточной красоте какой-то одной группы населения перед другой выглядят пошло.
Все-таки забавно, что предпосылкой к созданию одного из самых изысканных балетов ХХ века стало посещение Баланчиным ювелирного магазина Van Cleef на Пятой авеню (кажется, там): история (или городская легенда, хотя, в сущности, какое это для зрителей имеет значение) гласит, что блеск и переливы тамошних драгоценностей сподвигли маэстро к созданию балета с одноименным названием, ну а в апрельском номере “Time” 1967 года появилась кажущаяся теперь по меньшей мере неловкой — и невинной в этой неловкости — фраза «Пока большинства посетителей магазина Van Cleef& Arpels опустошают свои банковские счета, балетмейстер Баланчин [в пику разоренью?] творит драгоценный балет».
Апокрифический сюжет о создании балета дополняется баланчинским отрицанием — нет, «Драгоценности» никакого отношения к ювелирным работам не имеют, вдохновился и назвал абстрактную штуку так, как душа пожелала, — и все-таки понятно, что балетный триптих — оммаж ослепительному блеску украшений, и вполне прямой, даже не метафорический.
У не любимого мной Адорно в “Minima Moralia” нашелся занятный отрывок (наверняка есть профессиональынй перевод, но мне лень гуглить): «Внутреннее сентиментальное и анахроническое цепляется за субъективность, и не имеет никакого значения при этом, насколько обострена внутренняя же критичность: в этом есть что-то от причитаний о мире, который не отвергается во имя благих намерений, но из-за того, что скорбящий субъект таит в себе угрозу ожесточения на бытие «здесь-и-сейчас» [Sosein], он тем самым снова и снова реализует закон развертывания путей мира. Верность своему собственному состоянию сознания и опыта вечно рискует впасть в искушение неверностью, отрицая озарение, которое выходит за рамки индивидуации [индивидуума], и называя ее [неверность] по имени».
Все так: в сентиментальности много опасного — неверной шаткости, которая, зайди она далеко, уведет от целеполагания, ощущаемого как необходимое, в кривоватое старое «я». Не надо.
Я очень устала за последние дни — перенервничала из-за Пикола (носили его к вету, в моче обнаружили кровь), он провел в клинике весь день до семи вечера, слава Богу, плохие прогнозы не подтвердились, но вет попросила нас следить за его диетой построже и беречь от стрессов (как выяснилось, кровь может быть реакцией на сильное душевное потрясение и просто шум и резкие звуки, когда вокруг много незнакомых людей). В общем, будем беречь котиньку.
На фейсбуке, как обычно, меряются пиписьками — количеством опубликованного, ведут бесконечные онтологические и гносеологические дискуссии, а мне бы в своем книжном потоке разобраться, на «вставить пять копеек» в промыслительные диспуты не хватает сил, да и желания особого уже нет. В общем, работать и работать.
Показала Л. советскую версию «Тома и Джерри» (aka «Ну, погоди!»).
Л. терпеливо ждал котов и мышей, а когда на экране появились главные герои, с удивлением спросил, «почему на собаке розовая майка и она курит». «Вот кролик, видимо, профессиональный спортсмен», — с удовлетворением добавил он.
Его также удивили «животные-collective farmers» (козел у колодца, пес с берданкой) и «советская народная музыка». Но в целом, ему понравилось.
Тарковскому 85 сегодня. Нет и, наверное, больше не будет для меня ни одного режиссера, который воспринимался бы настолько своим — до такой степени, что каждый последующий кадр в его фильмах не только предвкушаешь, но и предвидишь. Я люблю все его фильмы с разной степенью вовлеченности, но так сложилось, что «Солярис» сопровождал меня с самого глубокого детства, когда я впервые посмотрела его с родителями, потом, через школу и университет, дальше, в Москве, и уже здесь, в Кембридже. Крис, его бумаги (среди их вороха он находит свой старый диплом, казавшийся талантливым когда-то), его отношения с отцом («Крыс, ты идешь?..» — говорит Гринько, и мне тепло от его украинского говора, потому что я слышу деда), его мучительная любовь к Хари, его память и сны — это все как будто бы и обо мне тоже, хоть я и живу свою собственную жизнь.
Сцена с Бертоном, где ученый, герой Юлиана Семенова, скептически, но и деликатно разводит руками — но на вашей пленке ничего нет, там же одни облака, вы сняли одни облака — она про разлад и невозможность объяснить, казалось бы, очевидные для тебя вещи другим, и про внутренний конфликт, который вряд ли можно погасить, даже улетев на планету Солярис. Ну, разве что, если в шкафу будет храниться изобретение Гебаряна — тонкие полоски бумаги, наклеенные на фен, и их шум и шелест напоминает о дожде на земле, как если вдруг тебе снова мало лет, и ты бежишь к родителям, и припадаешь к их коленям, и обнимаешь, и они тебя держат и никуда не отпускают.
Monday, 3 April 2017
Петербург — один из самых прекрасных и драгоценных для меня городов на земле, он всегда был местом счастья и силы. Сейчас город в страшной беде. Дорогие петербуржцы, мои любимые друзья и коллеги, я с вами, люблю вас и скорблю. Царствие небесное всем погибшим, скорейшего и полного выздоровления всем пострадавшим, сил всем горожанам.
Конференция закончилась, подробный апдейт напишу (если хватит сил) попозже, а пока телетайп: все прошло относительно неплохо и даже хорошо, я выступила с докладом, который уже традиционно получился длиннее положенного (снова сокращала на ходу), в очередной раз подвела флешка, на которой была записана презентация — кажется, это становится доброй традицией, поэтому, уже предчувствуя недоброе, послала себе картинки на почту, чем и спаслась; пообщалась с кучей народу, приезжали гости, время пролетело незаметно, стояли отличные погоды, впервые за все годы участия согласилась пойти на конференционный ужин и взяла с собой Л. — в общем, будет что вспомнить.
Да, текст на Академии уже выложила, и найти его можно тут.
Ну а мне пора писать новые работы, заниматься ГФЛ и серьезно готовиться к июльскому ивенту.
