Вдруг поняла, как много я знаю о безусловной любви: так меня любила бабушка. Меня привезли к ней совсем маленькой — родителям тогда казалось, что это будет ненадолго, а получилось, что насовсем, — и она меня воспитывала так, как ей казалось правильным — как позже выяснилось, и было правильным. Меня очень любили и баловали, но бабушка, конечно, ругалась на меня по выходным: я ленилась мыть полы, постоянно оттягивая момент, когда нужно взять пластиковое ведро, тряпку и швабру («Я ее прошу, а она что? опять сидит с книжечкой! да я лучше сама сделаю!» — я мигом вскакивала и неслась с ведром в «большую комнату», где яростно терла паркет, размазывая по нему пыль) — потом она недолго обиженно молчала, а дулась при этом как ребенок, я тихо подходила к ней сзади обниматься, и она, не выдержав, начинала меня целовать — какие-такие манипуляции, сплошная любовь, а по выходным она пекла мне оладьи со своим клубничным вареньем («Ягодка к ягодке, не разваренное какое-нибудь!..»), а в августе просила дедушку накупить арбузов впрок («Батька, только выбери спелые, а не как вчерашний!»), и весь балкон был завален темными херсонскими шарами, которые только поддень ножом — сразу лопались, и из ярко-розовой мякоти обязательно выскакивала пара черных семечек.Бабушка яростно бросалась меня защищать перед всеми: я говорила ей, что справлюсь сама, она только возмущенно вздыхала — да как так можно, опять объявили бойкот, а сами потом названивают с математикой!.. После смерти мамы она много плакала, и мы вместе ездили на кладбище, покупая на маленьком пятачке за две остановки до него охапки астр («Только обломать покороче, чтоб ханыги не украли и не перепродали, совести у них нет») — тщательно мыла памятник с тряпкой, а я вырывала проросшие сквозь могильные плиты сорняки; потом мы долго сидели на скамеечке и молча смотрели на мамин портрет — я любила эти поездки.

Когда я переехала в Москву, звонить ей было насущной необходимостью, как и приезжать на все праздники. Она слабела, стала ходить с палочкой, а потом дремала на диване, и на плече у нее спала кошка Анфиса. Я подходила к ней, приседала на колени и гладила ее по голове. Анфиса приоткрывала глаза, а потом засыпала снова.

Бабушка умерла 23 сентября 11 лет назад от сердечного приступа. Был точно такой же солнечный день, когда я собиралась на работу в архив — раздался звонок, и дедушка сказал, что ее больше нет. Внезапность горя посреди того сентябрьского утра меня оглушила. Всю дорогу до Запорожья, пока ехала с отцом, я страшно мерзла, да так, что зуб на зуб не попадал, и это был единственный раз, когда мне было по-настоящему холодно. Я не узнала ее в гробу — это была не она. Та, моя бабушка, мое детство, радость и счастье, осталась только в памяти, и будет там всегда.