В июле 1990 года я приехала в гости к отцу на мою малую родину, в Тикси, поселок за Полярным кругом в тогда еще советской Якутии, которая, впрочем, уже публично называлась местными интеллектуалами Республикой Саха.
Я очень волновалась перед поездкой: перелет из Запорожья в Москву был коротким, а вот из Москвы в Тикси он занимал шесть часов, и летела я одна, без бабушки. Мне было 14 с половиной; как и полагается всем подросткам, я была застенчивой, угрюмой и очень замкнутой, что, впрочем, нисколько не мешало мне хохотать до упаду в компании нескольких близких подруг, отпуская шутки разной степени идиотизма, и неловко дергаться за закрытыми дверями под многажды переписанные кассеты с «Депеш мод» и «Вояж-Вояж» Дезирель (естественно, при этом я воображала себя самым пластичным человеком на Земле: спасибо Ангелу Божественного Замедленья за мою блаженную неправоту).
Папа встретил меня в крошечном тиксинском аэропорту (по-моему обшитом вагонкой), и мы долго ехали на машине через болотисто-зеленую тундру с его коллегой за рулем. Вкусы коллеги были просты, как рев океана: из магнитолы весело подвывала певица позднего советского времени (и будущих челночных перегонов) Марина Журавлева:
Ах, черемуха бееелая,Сколько бед ты надеееелала…
Мы с папой переглядывались и в какой-то момент, не выдержав, громко рассмеялись.
Папа жил на Проспекте Ленина на последнем этаже четырехэтажного дома, установленного на традиционных для Крайнего Севера сваях: отсюда ровно через два года его увезут с обширным инфарктом и спасут буквально в последний момент. А пока что он выделил мне маленькую комнату с видом на ближайший дом, за которым виднелась невысокая сопка, и я стала привыкать к новому режиму – белым полярным ночам, длинным прогулкам по тиксинской бухте в компании отца и его близкого друга Василия Федоровича, дяди Васи (Царствие ему Небесное): они варили уху из омуля и нельмы прямо на берегу, зачерпывая почти пресную воду из моря Лаптевых, и это была самая вкусная уха в моей жизни.
В тундре меня поедом ели комары, и отец принес с работы тяжеленную парку Columbia: они тогда только-только стали появляться у полярников. Я укутывалась в парку по самые уши, становясь похожей на брезентовое чучелко – отличную цель для альбатросного поносометанья, в парке было жарко, но зато она отлично защищала от гигантских тварей, похожих на жужжащие цеппелины; мы бродили по сопкам часами.
В один из дней (я училась готовить гречневую кашу, и она, само собой, убежала из кастрюли) папа принес записанную для меня кем-то из его сотрудников кассету с музыкой группы «Кино». Я, конечно, слышала о Цое, но ни поклонницей группы, ни вошедшего тогда в моду нугмановского фильма «Игла» не была.
Песен, еще не написанных, сколько?Скажи, кукушка, пропой.В городе мне жить или на выселках,Камнем лежать или гореть звездой? Звездой…
…Я выучила все песни наизусть буквально за два-три дня. Папа уходил на работу, оставив мне ключи (официально он был в отпуске, но всегда находились дела, требовавшие его присутствия), но я так и сидела дома – дожидаясь его, смотрела в окно и тихонько пела вслед за Цоем:
Дом стоит, свет горит, из окна видна даль.Так откуда взялась печаль?И, вроде, жив и здоров, и, вроде, жить не тужить.Так откуда взялась печаль?..
Так просто и точно петь о главном – графически-четком пейзаже и силуэте дома, который ты однажды покинешь навсегда, и о смутном ощущении тревоги и грусти от несделанного и несбывшегося (гриновский зов был воссоздан Цоем гораздо масштабнее и сильнее, чем все прочитанное и услышанное до этого) – больше это не удавалось тогда никому.
Моросящий дождь в стремительно холодеющем полярном пейзаже, многочасовой полет на вертолете с отцом, нерпа на осколке льдины в тиксинской бухте – вот что такое песни Цоя. Я вернулась домой 14 августа, а на следующий день, 15, в новостях было объявлено, что Цой погиб, разбившись в автокатастрофе.
Для меня же он навсегда остался в полярном августовском воздухе, где до сих пор в закоулках памяти скитаюсь и я сама.
No comments :
Post a Comment