В день смерти Пушкина сложно не скатиться в обычную пафосную пошлость со «светильниками разума» (выученное когда-то наизусть школьное-некрасовское о Добролюбове сейчас читать неловко) и прочим: правда все ж состоит в том, что ни с одним русским поэтом и писателем момент гибели не переживается до сих пор так остро, как с Пушкиным. Отсюда все эти «человеческие, слишком человеческие» «Саша, погоди, Саша, не ходи на речку, на Черную речку» (задушевность в песне тоже не сказать чтоб очень привлекает — отдает скрытым амикошонством: ну какой еще «Саша»).
Трудно не согласиться с Лотманом, который написал, что в расхожих мнениях о «Пушкине-жертве» и «Пушкине, ищущем смерти» нет правды и независимости: Пушкин был слишком свободен и для первого, да и для второго, в общем, тоже.
Пушкину нужен был открытый противник, и все светское-несветское-публицистическое-литературное-общественное-какое угодно наушничанье («исписался», «устраивает скандалы» и проч.) надоело ему хуже горькой редьки: Дантес с Геккерном тут и выступили в роли пахучего бикфордова шнура — получилось как получилось.
До сих пор злит, что мелкое-сплетенное-иудушкино может изъязвить и погубить даже великана. И все-таки: убить — может, а вот торжествовать и плясать на костях уже нет. По крайней мере, в случае с Пушкиным этого сделать не удалось. Условная идалия полетика превратилась в недотыкомку гораздо раньше, чем его предали земле. Имя ее и остальных из той самой клаки сейчас и помнят только потому, что они посмели подходить к себе с тою же меркой, что и к нему, не имея на это никакого права; впрочем, в рое мух не вычленишь обличья, и это хорошо и правильно.
А вот свободу у Пушкина не отняли и после смерти. Вечная ему память.
No comments :
Post a Comment