Снова подумала о том, как, в сущности, мало и редко мы теперь оставляем после себя реальные следы нашего присутствия на земле: материальность воспоминаний, выражавшаяся когда-то в поздравительных открытках и даже наспех написанных письмах, такая близкая и понятная и двадцать, а уж тем более тридцать или сорок лет назад, тускнеет и исчезает из жизни бесследно.

Все, что осталось у меня от матери — детская о ней память и несколько фотографий, писем и открыток, присланных мне и бабушке из московской больницы («<...> мама, сегодня была хорошая погода и я даже погуляла с А. по лестницам; когда станет получше, возможно, выйду пробежаться по магазинам и куплю Ленке обувь, а то она растет быстрее, чем все мы могли представить»); сквозь строки появляется она настоящая, и совсем не нужно делать никаких усилий, чтобы вспомнить ее смех и взгляд, и выкрашенные в светлый цвет волосы, и блестевшие в улыбке красивые зубы.

Я уже как-то писала о том, что британцы до сих пор, несмотря на соцсети и виртуальные рукопожатия, рассылают своим близким, друзьям, коллегам и просто хорошим знакомым поздравительные открытки на Рождество: здесь это такая же непременная часть предрождественских хлопот, как покупка пудинга и минс паев и украшение елки. Над дурацким почерком и наивным китчем всех этих посланий здесь принято посмеиваться (“when I’m feeling hungover or especially hormonal, I am liable to get weepy and sentimental about Christmas cards <...> messages were agonised over” и проч.), однако ж и пишут (чертыхаясь: смешное предпраздничное кощунство), и шлют, и ворчат, когда получают ворох, а складывать их уже просто некуда (но все равно красиво расставляют на полках во время праздников), а иногда останавливаются и рассматривают беглый и не очень разборчивый почерк — только на секунду, но и она отложится где-то в глубинах памяти, чтоб неожиданно напомнить о себе, когда вокруг темно и пусто.