Джон Раттер

Так случилось, что рождественский концерт хора Клэр, который прошел в Лондоне десять дней назад, был одновременно и премьерным: на нем впервые прозвучал рождественский хорал Джона Раттера “Christ is the Morning Star”.

...Я совсем не музыковед и не знаток британской музыки: мои знания исчерпываются несколькими известными именами — Доуленд, Перселл, ну и Элгар с Бриттеном, конечно. В юности у меня была пластинка с записью месс Тавенера — это, пожалуй, всё. Когда я приехала сюда, в Кембридж, быстро выяснилось, что здесь любят и ценят Арво Пярта, который даже писал музыку для одного из колледжей — то ли Тринити, то ли Кингз.

Год назад мы с Л. первый раз были на рождественском концерте Клэр, и там я впервые услышала не только старинные рождественские гимны, но и вещи, написанные современными английскими композиторами, в числе которых был и Джон Раттер.

Я заинтересовалась.

Я стала слушать его музыку — уже известные мне рождественские гимны, хоралы и реквием (Гардиан как-то написала о Раттере, что “он оставил зримый след именно в хоральной музыке”, называя в числе его безусловных творческих побед “Глорию” 1974 г., “Реквием” 1985 г. и “Магнификат” 1990 г.). Ощущения от прослушивания у меня остались смешанные: чувствовался в раттеровских произведениях какой-то приглушенный надлом и сосредоточенная, очень закрытая печаль, при том, что были они и хороши, и классически-безупречны.

А потом Л. сказал мне, что Раттер долгое время и сам был дирижером хора Клэр, и кембриджским почетным академиком, и живет здесь же; присутствовал он на прошлогоднем концерте, был в зале и во время премьеры “Christ is the Morning Star”.

Во время работы в архиве я встречалась с разными людьми, — и с известными, даже выдающимися, в том числе, — но все-таки мысль о том, что ты слушаешь концерт рядом с живым классиком, более того, ты присутствуешь на премьере только что им написанного — эта мысль, конечно, будоражила воображение. 

 “Christ is the Morning Star” прозвучал во втором отделении, и был он строгим и торжественным, и запомнился не меньше елизаветинских гимнов O Sapientia и Vigilate. 

После концерта я немного замешкалась у кресел, а когда направилась к выходу, увидела, что Л. разговаривает у дверей с невысоким, хрупкого сложения седым человеком. 

— Рад вас видеть, — говорил человек, — да, этот зал немного перестроили с тех пор, как хор выступал здесь в последний раз, но акустика и сейчас оставляет желать лучшего. 

Он говорил еще о каких-то простых и безыскусных вещах, — что вот все концертные хоры всегда так долго ремонтируют, и не угадаешь с расписанием концертом, еще что-то, — а я заслушалась: голос у человека был звонкий, но не резкий, очень мелодичный, какого-то удивительно приятного тембра, а выговор такой необыкновенной красоты, что закрыть бы глаза и слушать, и длить удовольствие.

Ну а когда человек представился — Джон Раттер, рад с вами познакомиться, — я уже и не удивилась: мне уже тогда показалось, что он и не мог выглядеть по-другому. Раттер протянул руку для приветствия: она была очень сухой, прохладной и мягкой. Он, в общем, выглядел подвижным и легким — так и чудилось, вот-вот взмоет вверх, к органным регистрам. 

— Мне пора, уже пора, приходите на концерт, — и широко улыбнулся, а за стеклами очков блестели бледно-голубые глаза.

...И еще Л. рассказал мне, что десять лет назад у Раттера погиб единственный сын-студент Кембриджа, абсолютно ренессансный мальчик, исключительно одаренный, красивый и светлый — переходил дорогу, спешил, он и вообще был как ветер, сбила машина, он поднялся сам, оставался в сознании, всю дорогу до госпиталя шутил и смеялся, а в палате вдруг умолк на полуслове, откинулся на подушки и умер.

Мне теперь кажется, что все раттеровские хоралы посвящены сыну.

The light of God, the gift of Christmas day.