В «Тотальности и бесконечном» Левинас, рассуждая о двусмысленной имажилогии модернистского искусства, пишет так:
«В нем [образе] материальность – это плотность, грубость, массивность, убожество. Плотное, весомое, абсурдное, брутальное, но и невозмутимое присутствие; а также униженность, нагота, уродство».
Странным образом эта цитата отлично описывает относительно-новую* экранизацию классической сказки «Красавица и чудовище» — прозаическая, блескучая тем фамильярным балаганным блеском, который веселит раздражающе, почти злобно, она превратилась в очередную неудачную попытку осовременить волшебство, поместив его в мейнстримный левацкий канон, где волки полусыты, а овцам все ж досталось на орехи.
Белль (Эмма Уотсон) в новой адаптации — все та же Гермиона, миловидная, но довольно посредственная девочка-отличница (и назвала бы ее нердом по современной моде, да выйдет не то), которая с какой-то стати привлекает альфу Гастона, нервируя его токсичную, знаете ли, маскулинность. При этом феминизм главгероини, который так тщательно педалируется сценарием, лишен всякого разумного целеполагания — я хочу удрать отсюда, поет Белль Грейнджер, чтобы читать книжки и быть всегда свободной.