Парижские tutti quanti: часть 4 (д'Орсе)

Я ждала этого похода в Орсе с того самого момента, как села в поезд на Париж: в прошлый раз попасть в музей не получилось — тем сильнее было предвкушение похода. Сегодня подошли к зданию со стороны Сены: только что закончился дождь, и небо резко прояснилось и заголубело; я волновалась.

Внутри немного смешалась — а ведь читала внимательно путеводитель задолго до! — куда идти вначале? Нырнула к Энгру, скользнув полувзглядом по розовым овалам (голова-тело) обнаженной купальщицы, а потом встала как вкопанная: среди классиков и символистов под стеклом была она — коринфянка Жана-Леона Жерома.

Хмурый взгляд исподлобья, брезгливо изогнутый рот, локоны, затейливо уложенные в корону, монисто и браслеты— сидит, обхватив тонкими мускулистыми руками колено, смотрит вызывающе. Жером, с его страстью к античности и любовью к Танагре (в соседнем зале ещё одна его скульптура, которая держит на ладони танагрскую статуэтку), презрев импрессионистскую новизну, выстраивал собственные отношения с древностью и мифом — как и Пюви де Шаванн, искал — и находил — идеальный объект и сюжет.

Дальше были два этажа прикладного ар нуво (сецессион и скандинавский модерн), среди которого сразу увиделась беклиновская голова Медузы, вызвавшая в памяти строки из двойника Беклина в поэзии Суинберна:

Уйдем же навсегда; что ей за дело!

Ее тоскою нашей не задело;

Пусть все созвездья в золотом узоре

Над ней сольются, пусть, как лотос белый,

Луна трепещущая канет в море, —

Как лик любви, от горя помертвелый —

Что ей за дело!

В залах импрессионистов дольше всего стояла у Сислея и Писарро — их пейзажи двигались, переливались и звучали, а на их кораблях в морской регате дрожали на ветру и солнце штандарты.

Маленькая танцовщица Дега, одетая в пожелтевшую пачку, вызвала в памяти демонов из рассказа Леонида Андреева «Ангелочек», которые до омертвения напугали Блока — «Эта нота слышна в одной фразе рассказа Андреева. Он рассказывает, что когда хозяйские дети, в ожидании елки, стреляли пробкой в носы друг другу, девочки смеялись, прижимая обе руки к груди и перегибаясь» («Безвременье»). У Дега изображена именно такая девочка — без особенного выражения на лице, она застыла в странной позе, которая через мгновение превратится то ли в изящный пируэт, то ли в резкий разворот: эта неопределенность и тревожит и приковывает к ней внимание.

Выходили из музея в молчании: понятно, что нужно возвращаться и проложить в нем новый маршрут. Скульптуры-континенты на выходе в сумраке смотрели сурово.