Мысли идут каким-то странным прерывистым потоком, и любое четкое воспоминание стараюсь записывать, чтобы потом оно не угасло, осев где-то на дне памяти.

...Отец не выносил позерства. Видя, как кто-то — в компании ли друзей или, может, по тв, неважно, — начинал хлопотать лицом, рвать на себе рубашку и экспансивно требовать внимания публики, причем, безо всякой иронии, он скучнел, терялся, становился неловким и немного тяжеловесным: мне кажется, я унаследовала эту неловкость от него. Однажды на глаза ему попалось какое-то интервью художника Шемякина, в котором тот театрально, сквозь зубы, рассказывал что-то о Париже и Высоцком, и папа, отвернувшись от экрана, бросил в сторону: «Опять играет шрамом». Мне тогда так это и запомнилось.

...Он отлично играл на гитаре — пел мне «Виноградную косточку» и «Комсомольскую богиню», а я подпевала:

...Ах, это, братцы, о другом.

Он учил меня шахматам (безуспешно) — очень расстраивался, что я не проявляла к ним никакого интереса. Зато в шашки мы могли рубиться часами; он никогда мне не подыгрывал, на что я обижалась и немного злилась: могла же вот-вот победить, и все внезапно срывалось в последний момент.

Ни разу в жизни он не просил меня «хорошо учиться»: это получалось как-то само собой, но в выпускной год, когда оказалось, что вместо золотой у меня будет серебряная медаль (я, по-моему, рассказывала уже эту историю) из-за четверки по физике в третьей четверти десятого класcа, он искренне расстроился, и я впервые тогда увидела, что это задело его самолюбие — несправедливость, по его мнению, допущенная по отношению ко мне. Меня же это как-то совсем не трогало, помнится, и мое полное к медалям безразличие, кажется, его немного утешило.

Мы с ним часто и подолгу молчали, а потом возобновляли разговор с полуслова, как будто бы и не было этих долгих пауз. А сейчас остались только они.