99 лет назад в этот день умер Блок. Я почему-то весь день с перерывами вспоминаю свой первый визит в его музей-квартиру на Пряжке поздней осенью 1998 г. и первый же приезд в Пушкинский Дом, где в рукописном отделе я увидела фонд 654 — любой блоковед помнит этот номер наизусть точно так же, как и фонд 55 в РГАЛИ. Тогдашнюю мою работу (читала рукопись «Двенадцати», делала выписки о «пометках красным химическим карандашом») трудно было назвать в полном смысле слова научной, да и текстологической, в общем, тоже: ничего нового я, конечно, не обнаружила, но полудетское восхищение увиденным осталось навсегда. Не это ли и было главной целью той моей командировки, которую я теперь называю пред-академической? Кто знает.
В один из сумрачных дней мы с моим первым мужем решили пойти в ту самую блоковскую квартиру, его последний адрес на Декабристов, 57: в конце девяностых посетителей там в обычные дни было немного, и буквально перед нами оттуда выскользнула еще одна пара таких же молодых и странноватых людей, какими были и мы с Сашей. Приняли нас радушно (жаль, я совсем не помню тогдашних сотрудниц: по смутным воспоминаниям, были это чинные пожилые петербуржанки) и деликатно оставили в покое, разрешив бродить по комнатам сколько нам вздумается. Мы, впрочем, проявили ответную почтительность: ходили тихо, надолго останавливаясь около экспонатов — блоковского стола, кушетки, знаменитой ширмы, портрета Любови Дмитриевны кисти Татьяны Гиппиус (на нем она настоящая девушка розовой калитки, «нежнейшее остается чужим»), а потом я ушла немного вперед и попала в комнату, где умер Блок.
Я не помню, была ли она пустой, но такой она мне тогда увиделась — длинной, с неправильно-выпирающими отовсюду углами стен, отчего-то казавшихся беспокойно-узкими (от этого неприятно забилось сердце), и вдоль одной из них, под стеклом, лежала посмертная блоковская маска — провалы на месте глазниц, выхолощенная измученность того, что когда-то было его лицом (вспомнился Левинсон, который в некрологе, посвященном Блоку, назвал его «незрячим пророком»). Это было ужасно. Видела ли я там и его портрет уже в гробу — знаменитый анненковский, повторяющий все тот же мертвый абрис? или рисунок Бруни? — бог весть. Совсем выветрилось из памяти.
Мне, не очень чувствительной к психофизике тонких присутствий и эмоционального до-воплощения, всех этих бесконечных «но что же он чувствовал, как он жил?..», стало физически муторно: отсутствие воздуха, убившее когда-то Блока, вдруг ощутилось со всей болезненностью, с тем тоскливым отчаянием, от которого нет никакого спасения.
«И Тристан будет в одинокой тоске носиться по морю»: лучше так, чем в беспросветном, уже советском 1921.
No comments :
Post a Comment