Ровно 100 лет назад, 7 августа 1921 года в 10.30 утра умер Блок. Смерть, скорее всего, наступила от септического эндокардита: уходил он из жизни мучительно, и последние блоковские дни на земле перед кончиной были настоящим адом.
В «Известиях » (№ 174, 9 августа 1921 г.) П. А. Коган написал: «<...> ушел в вечность последний трубадур “прекрасной дамы”, запоздалый романтик, дорого заплативший за свой приход в мир <...>». Грустная ирония этого возвышенно-неловкого, в терминах исчезающей эпохи, некролога в том, что от блоковского романтизма очень ранних «Ante Lucem» и «Стихов о Прекрасной Даме» уже давно не осталось и следа: трубадурская распевность сменилась эсхатологическим вестничеством – невыносимо-тяжелой для Блока ношей, стоившей ему и ненаписанных книг, и разорванных привязанностей, и дружб — только смерть стала избавлением.
Принято думать, что с уходом Блока по-настоящему закончился Серебряный век с его болезненной и вычурной изысканностью, символистским маньеризмом, эротическим лукавством, появлением религиозных движений, одновременно эксцентричных и синкретических: новая реальность, о которой кабинетный мистик не мог и помыслить, разнесла старый (ветхий ли?) мир на клочки, и полетел по закоулочкам ветер разрушений – «на ногах не стоит человек».
Говоря современным языком, Блок отменил теоретический символизм как хилое дитя «очерепевшей лавы» культуры гораздо раньше: в этом была суть его полемики и с Белым, и с Вяч. Ивановым, утверждавшими, что метафизическая теургия способна преобразовать до неузнаваемости картину физического мира. Способна, полемизирует Блок, но какие преобразования нас ждут? Не погаснет ли огонь культуры, не поглотит ли его железный лязг механического цивилизационного колеса, маскирующегося под очистительный огонь? Ответы на эти вопросы не заставили себя ждать, и они были чудовищны.
Необыкновенное блоковское мужество состоит в том, что он взвалил на свои плечи неподъемную ответственность утонченного интеллектуала и поэта за происходящее вокруг него крушение гуманизма, с болезненной аффектацией принимая самое суровое (и несправедливое) наказание: «Хорошо», — сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли». (Маяковский, «Умер Александр Блок»). Никаким «потерянным дитя», по гиппиусовскому высокомерному определению, он, конечно же, не был; неправ был и С.П. Бобров, утверждавший в своей рецензии на «Седое утро», что все, доступное Блоку после революции – «невыразительный ужас и нечленораздельные мольбы <…> разложению нет предела»: конечно же, нет. Стать летописцем смерти старого мира наивному книжнику едва ли по силам, а вот много пережившему – и предвидящему – поэту пришлось.
И все-таки даже среди наступившего ужаса и амока в Блоке была надежда на обновление и гармонию после хаоса:
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя Пушкинского Дома
В Академии наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
Поэтому страшная блоковская гибель – все же не финал: его тихий поклон из ночной тьмы – для будущего, для нас, из бессмертия.
No comments :
Post a Comment