Наткнулась тут на статью в Дейли Телеграф, где корреспондент задает вопрос модному журналисту (по совместительству — инженеру человеческих душ и выслушивателю жалоб), как ему не чувствовать вину перед своей пожилой матерью за то, что он отказался провести с ней Рождество. Кажется, человек этот получил свою положенную порцию поддержки — конечно, он имеет право встретить праздник с женой и детьми, а с матерью увидеться попозже, к примеру, на следующий день (здесь он называется Boxing Day: обычно британцы отдыхают от обильного рождественского обеда, сидят по домам, смотрят телевизор и перебирают полученные накануне подарки). Каждый имеет право на радость, даже если это вступает в конфликт с представлениями о семейном долге и проч.
Эта стандартная, в общем-то, статья в духе “dear Prudie” с выдуманными, скорее всего, персонажами (чья вымышленная жизнь, тем не менее, тщательно копирует реальность) задела меня за живое, хоть, наверное, и не должна была.
Писать о личном в фейсбуке почти перестали — попробуй избежать в воспоминаниях натужности и слащавости и посмотри, что выйдет (как правило, ничего хорошего), но удержаться порой бывает трудно.
Так получилось, что после смерти бабушки в 2005 году дед остался в Запорожье совсем один, и я ездила его навещать из Москвы дважды в год — проводила с ним летний отпуск и новогодние праздники. Вначале я ездила к деду с первым мужем, а после развода одна. Ничего не менялось много лет: каждый год в конце ноября я начинала искать ж/д билеты в Запорожье и обратно подешевле (Димыч, огромное спасибо за помощь: благодаря тебе всегда удавалось выкупить лучшие места), потом примерно в эти дни (двадцатые числа декабря) садилась с Курского в поезд до Кривого Рога и тряслась в старом вагоне до вокзала Запорожье-1. Приезжала я туда обычно часов в девять утра после полубессонной ночи.
Дорога редко бывала приятной — и из-за обеих таможен в полночь на границе, и из-за разговорчивых соседей, и из-за общей бесконечно раздражающей суеты.
Я всегда злилась перед началом. Мне ужасно осточертели эти поездки: всегда одно и то же — для меня это было затратно из-за мизерных архивных зарплат, я побаивалась таможенников и соседей по плацкартам и купе, ну и потом нужно было срочно устраивать праздник и себе, и дедушке, и я неизменно думала о том, как быстро выдыхаюсь.
Я чувствовала себя да, беспомощной под этим грузом обязательств и жаловалась подруге, а она, как могла, меня поддерживала, потому что, если тебе некуда деваться, надо хотя бы по возможности приспособиться к обстоятельствам.
Сейчас я прокручиваю в голове и те эмоции, и мысли того времени, и понимаю, что были они вполне человеческими, хоть и стыдными: я пересиливала себя, потому что так было нужно, и никакого «воздаяния» за этот «подвиг» мне положено не было. Иногда я упивалась жалостью к себе, но потом мне становилось только хуже, потому что трансляция в сознание самодовольного «ты молодец и все делаешь как надо, а не как хочется» — штука невероятно иезуитская, противная и способная, на самом деле, отравить жизнь любого мало-мальски трезвомыслящего человека с рефлексиями посложнее, чем у морского огурца.
Но самое интересное не в этом, конечно: описываемые мной вещи происходят с каждым из нас, у кого есть пожилые родственники, ничего нового тут нет.
Самое интересное — в том, что случалось после приезда, и здесь как раз и начиналась работа святого духа и провидения.
Дед всегда меня ждал. Потом уже я узнала, что он дежурил у балконного окна, выглядывая такси, на котором я приеду. Он заваривал мне Нескафе со сливками и покупал мне мое любимое печенье «Дніпро»: у кого было украинское детство, меня поймут. Лучшее песочное печенье в мире, да (самые дорогущие шотландские шортбреды из Вейтроуза уступают ему во вкусе).
Дед покупал мне сосну и доставал игрушки c антресолей к моему приезду. А потом мы с ним шли в наш самый большой супермаркет и набирали всего, что хотели — и розового сладкого шампанского (с тех пор я ненавижу стильный брют и пью только полусладкое на праздник), и шоколадных трюфелей, и много мандаринов, и бог знает чего еще.
Дед внимательно смотрел «Голубые огоньки», презрительно кивая в сторону «всех этих безголосых», а потом начинал петь сам – «Ніч яка місячна».
Сразу после двенадцати мы с ним смотрели с балкона салюты, а потом допивали шампанское и разговаривали.
И вот тогда я точно понимала, что все мысли о жалости к себе были абсолютно мерзкими и какими-то идиотскими: какую жалость можно испытывать по отношению к счастью? А это и было оно, самое настоящее и самое полное и бескорыстное, и теперь, когда деда уже давно нет в живых, а мне самой пятый десяток, я вспоминаю об этом с благодарностью и с ничем не омраченной радостью.
И воображаемому дядьке из письма хочу сказать: хватай жену и детей и дуй к матери. Иногда можно и счастливо поскучать, от тебя не убудет. Зато будет потом, что вспомнить, поверь мне, просто поверь.
No comments :
Post a Comment