Я была в Лувре в какой-то из майских дней 2010, и больше всего тогда мне отчего-то запомнилась стоящая на входе в залы итальянского Возрождения Ника Самофракийская, а еще бесконечная анфилада с художниками кватроченто, которые слились в один огромный разноцветный поток.
Не то сейчас.
Я заранее знала, что опять пойду в любимые итальянские залы — непеременно начну с Чимабуэ и Джотто, а после будут Боттичелли, Перуджино и Гирландайо. Вышло так, да не так: первые залы были в боттичеллиевых фресках, и я до сих не могу точно сказать, сколько именно я провела там времени — долго. Как описать Боттичелли, не впадая в пошлость и многословие? Сделать это и правда очень трудно: кто только не сравнивал палитру его полотен с пробуждением весны, после чего это сравнение обесценилось, превратившись в общее место, однако все-таки и банальности бывают уместны при условии, если сильное эстетическое переживание в какой-то момент совпадает с общим эмоциональным потоком. А в случае с Боттичелли так и происходит: Боттичелли светится счастьем; от чистоты его линий и красок делается хорошо на сердце. Его Мадонна и грации безмятежны, и в их совершенстве нет ничего для зрителя тревожного, ничего такого, что заставляло бы его думать о собственном ничтожестве.
Потому-то так силен контраст с соседними Джотто, Чимабуэ и Пьетро да Римини: они были раньше, и вся прекрасная скованность треченто — залог этой вдруг появившейся буквально через несколько десятков лет легкости и прозрачности. Вспомним, как в известном своем стихотворении Гумилев писал о Фра Беато Анджелико:
А краски, краски — ярки и чисты
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.
И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.
Полотна Фра Анджелико имеют волшебное свойство притягивать к себе взгляд даже среди равноценных по силе воздействия шедевров: гумилевское определение яркости и чистоты его красок вряд ли нуждается в дополнительном истолковании.
Любимец Блока Фра Филиппо Липпи — художник нежной приглушенной сосредоточенности, художник камерный, тихий, ангелический, и поэтому его работы нуждаются в спокойном созерцательном зрителе:
Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,
Набожных души умел — голосом бога смутить.
Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,
Принуждена меня звать мастером равным себе.
Не то с Леонардо.
Леонардо — художник психологически-тяжелый: именно его неоднозначность, пожалуй, и делает его таким остро-современным. Если есть у зрителя какие-то неизжитые фрустрации, вполне возможно, что картины Леонардо (не то с леонардесками и самым известным из них — Бальтраффио) вызовут то самое чувство томительного беспокойства. Леонардовский Иоанн Креститель, соседствующий с Вакхом — это, в сущности, одна и та же фигура, вызывающая в памяти образы из одноименного романа Мережковского: «И пришло ему на память предание, слышанное им от одного ученого монаха, принятое великим Оригеном, возобновленное флорентийцем Маттео Пальмьери в поэме «Город Жизни», — будто бы в те времена, когда дьявол боролся с Богом, среди небожителей были такие, которые, не желая примкнуть ни к воинству Бога, ни к воинству дьявола, остались чуждыми Тому и другому, одинокими зрителями поединка, — о них же Данте сказал:
Angeli che nоn furon ribelli,
Ne рог fideli a Dio, ma per se foro».
Не знаю почему, но Джоконда глядела сегодня из-под толщи зеленой воды, похожая на болотного духа, и только четкий, светлый профиль пизанелловской Принцессы из дома д'Эсте, которая почему-то увиделась уже на выходе, изгнал это наваждение из памяти.
No comments :
Post a Comment