Норвич (Норфолк), мелюзинный край

And now from Norwich, it's the quiz of the week! ©

Если Бери запомнился халцедоновыми отблесками камня flint и разрушенным аббатством, то Норвич, что в Норфолке – это речной, мелюзинный край: весь город прочерчивается речкой Венсум, она петляет и кружит, то обрастая невысокими зеленоватыми холмами, то, наоборот, падает, скованная с обеих сторон каменной кладкой. Вот и цвет города такой же – ивовый зеленый и кирпичный рыжий, перекликаются друг с другом у хрупких на вид мостков, разбросанных по всему городу. Ивы здесь повсюду – такие же плакучие, и тонкие, и гибкие, как украинские вербы. Да и шумят так же.

Но на этом сходство и заканчивается.

Дорожка, ведущая от вокзала, недолго петляет в ивовых зарослях, а потом выныривает куда-то влево, и вот уже садовая калитка, и указатель – Норвичский собор, (почему-то) Коровья башня, Большой Холл Ст. Эндрю и Братьев-доминиканцев, и что-то еще, и еще, и стрелки указывают в разные стороны, но большинство всё же налево. Туда и идем.

Первой на пути попалась Коровья Башня – высокая фортификационная постройка с зазубринами сверху, рыжеватая и масштабная. 

Издалека она кажется разросшимся до гигантских размеров муравейником – округлая и ладная, стоит в окружении ясеней. Подходишь ближе, и становятся видны узкие бойницы: кажется, что они расположены на башне в каком-то произвольном порядке, но ясно, что всё подчинено строгой логике отражения ударов извне. Да, но почему Коровья? Башня была построена в 14 веке в районе Коровьей поймы и была призвана защищать рассерженных горожан от набегов неприятеля, на ней начертаны мальтийские кресты, а бойницы забраны тяжелыми решетками, прутья почернели от времени, и легко представить, как оттуда высовывался лук, или виднелся край арбалета, и противник спасался бегством.

Башня хранила людей от смерти, они же верили в ее прочность и надежность.

Так продолжалось до восстания Роберта Кета, английского Ивана Болотникова, или Ивана Гонты – который в 1549 г. пронесся как вихрь по восточным английским землям и, как пишут историки, овладел городом Норвич, записав его в список своих главных побед. Пала и Коровья башня, как символ сопротивления горожан стихийному бунту. Совсем недолгое время она, сильно пострадавшая от сражений, еще служила самому Роберту Кету, который, находясь в ней, оборонялся против наемников короля (Генрих Восьмой к тому времени уже два года как был мертв, на троне находился его единственный выживший сын Эдуард Шестой, бывший на тот момент подростком: правил страной не он, а Королевский Совет от его имени), но был схвачен и казнен вместе со своими ближайшими соратниками – в том числе, братом Уильямом.

Жестокое время – жестокие нравы. Реформация уничтожала все без разбора. Доставалось не только крестьянам, но и знати: один из самых знаменитых жителей Норвича, английский поэт Высокого Возрождения Генри Говард, Граф Суррей, был казнен за вольнодумство и пропаганду католичества за два года до начала восстания Кета, в 1547 году.

Совсем незадолго до смерти он написал:

Therefore I never will repent, 
But pains contented still endure ; 
For like as when, rough winter spent, 
The pleasant spring straight draweth in ure ; 
So after raging storms of care, 
Joyful at length may be my fare. 

(Не буду каяться тогда, 
Достойно выдержу печали; 
И как весною холода 
Уступят место пасторали, 
Так я от бурь своих тревог 
Найду счастливый уголок)

Хочется верить, что Граф Суррей обрел вожделенный покой.

…Совсем недалеко от Коровьей башни, среди зарослей ивняка и бука скрывается паб “Красный лев”. 

И ничего бы особенного, но пабу этому без малого 400 лет, и с тех пор название его не менялось. Да и фигурка на парапете набережной (паб стоит у самой воды) – грубо сработанный геральдический лев, видом своим более схожий с упитанным огнегривым котом – уж точно не вызывает никаких сомнений в том, что стоит он здесь последние лет двести. Ну, разве, подкрашивался киноварью, и то слегка. Кто знает, может быть, именно здесь усталые путники, державшие путь из Кембриджа, меняли Хобсоновых отменных кляч на каких-нибудь более приличных лошадей. Кто знает.

Норвичский собор Святой Единоначальной Троицы ослепляет своим великолепием – острый шпиль норманнской башни, его венчающей, возносится к небу. Собор огромный, светлый, праздничный – и высокий, самый высокий в Восточной Англии: узорчатые переходы между южной и северной счастью образуют внутренний двор со знакомой уже шахматной лужайкой. В тот день лужайка была заполнена людьми – священники, студенты в мантиях и шапочках, взволнованные родители. Оказалось – вручение дипломов. Было красиво и странно, и думалось о том, какая это всё-так хорошая вещь, которая останется в памяти, быть может, навсегда – да, скорее всего, на всю жизнь.

Полукружья южного и северного нефов отбрасывают длинные тени, и солнце высвечивает странные маленькие фигурки на потолке – крошечных (умышленных) горгулий – пухловатых зефиров, скорбные женские головки, месяц, луну и звезды, Зеленого Человека, воина с быком. 

Их много, ни одна из них не повторяется – чем сильнее запрокидываешь голову, тем отчетливее чувство, что сейчас они сойдут с потемневших деревянных переплетов балок и начнут кружить над головой – может, и говорить что-то, hefig daeg, micel egesa, и шептать, и притягивать. Впрочем, наваждение быстро исчезает.

А в соборе звучит орган – Магнификат, литания, и лица теперь уже бывших студентов серьезны, а у родителей взволнованы. 

Множество цветов – белых и красных, больше всего орхидей и хризантем, и багряные стяги со львами – и льющийся отовсюду поток солнечного света. Буйство багряного, пурпурного и рыжей меди, венчающей Норвич.

Потом мы идем по улицам, брусчатка блестит от дождя, быстро темнеет, и вот уже над городом повисли уютные сизые сумерки.

Входим в Большой Холл Ст Эндрю и Братьев доминиканцев – в сумерках кажется он церковью, хотя религозным сооружением пробыл совсем недолго, почти дотла сгорев в пожаре 14 века, оставив лишь склепы и монастырскую часовню, после чего был отстроен вновь, чтобы пережить смуту Реформации и возродиться уже как «Холл    мастеров и подмастерьев». В этом качестве с тех самых пор он пребывает и поныне.

Холл – это не просто средневековое здание со старыми истершимися гобеленами внутри. Это еще и голос Норвичевой мастеровитой архаики, поделок и рукоделья – тут и потускневшие ткани с райскими птицами, и ветхая прекрасная мебель, и книги, много книг, и уйма всякой ветоши, серьезной и не очень.

Мы запоздали, и Холл почти опустел – последние торговцы складывают свой чудесный хлам в разноцветные мешки. Обращаемся к ближайшему от входа – суховатому длинноногому человеку, похожему на цаплю.

– Извините, не могли бы вы уделить нам хотя бы минуту, если вам не трудно?

Человек искренне радуется – видимо, не было покупателей, или ему просто скучно – охотно останавливается и предлагает покопаться в еще не закрытом ящике с  книгами и литографиями.

Я сразу вижу их –  «Чудные виды и окрестности города Бирмингема», начало 40-х годов 19 века, сколько? Ну вот, скажем, три картинки?

– Шестьдесят. Пенсов! Пенсов! – уточняет человек и смеется. Ну какие шестьдесят фунтов, это и помыслить нельзя, такие деньги.

Даю ему фунт, тщательно отсчитывает сдачу десятипенсовиками, а я прячу в карман картинки: плотный их картон удивительно приятен наощупь.

…Картинки теперь висят в комнате на южной стене.

Мы обязательно приедем в Норвич ещё.