Было три Гоголя.

Первый бродил по мальовничим селам и слухав, як метушливі шинкарки ламентували «Щоб тобі чорт пику набив, свиня така, срака кобиляча», а козаки отмахивались и бурчали про себя «ач скажена баба, тьху», за белыми хатами начиналась уже ярмарка и девчата с парубками громко смеялись над пьяненьким ритором — не то Тиберием Горобцом, не то Григорием Пузохвостом.

Из бурсачьего мешка первого Гоголя выскочил второй — и побрел по петербургским улицам, мимо Фальконетова монумента на Васильевский, осторожно приглядываясь к шинелям одиноких прохожих и уворачиваясь от ворчливого будочника и чумазых трубочистов.

В переулках из его сюртука вылез третий и поехал в Рим, щурясь от райского света и наблюдая за аббатом с olio di ricino в чашке кофию, а может, и за монсиньором, но поди пойми: их ведь можно различить только по цвету чулок и по величественной полноте.

А потом три Гоголя оседлали птицу-тройку и унеслись в степь, и с одной стороны у них было море, а с другой Италия. Сверху глядела на них, ухмыляясь, луна — нежный шар с припрятанными в глубине носами, сработанный, как водится, в Гамбурге.