Вчерашний моноспектакль (строго говоря, спектакль-интервью, но, конечно — конечно! — это был театр одного актера) “David Suchet: Poirot and More. A Retrospective” — безупречное оглавление для актерского opus magnum, когда все роли выстраиваются в гармоничный хронологический ряд, и актер-творец, созидатель, мим, конферансье и художник слова, проводит зрителей по галерее своей жизни, и в этом нет никакой завершающей (эпи)ложной горечи, а только блеск, и очарование, и чистый восторг.
Дэвид Суше, знакомый всякому, кто смотрел хотя бы одну-две серии киноклассики, снятой по легендарной антологии Кристи о бельгийском сыщике британским ITV, как будто бы не нуждается в представлении, и в этом скрыта особая — лукавая — тонкость его «Ретроспективы»: публика видит рождение обыкновенного театрального гения (не метафора, правда), покорившего лучшие сцены Англии и мира и подарившего подмосткам вереницу разноплановых героев, от шекспировского Шейлока и католического кардинала до сардонической (и заносчивой, и невероятно-уморительной, и милой) леди Брэкнелл.
Универсальность Суше, продемонстрированная им вчера с той обманчивой легкостью, за которой как будто и не стояло сотен часов изнурительного труда, по-настоящему потрясает: я, не самая большая театральная поклонница, сторонящаяся всевозможных сценических трюков, наблюдать которые и неудобно, и скучно, и привычно, вчера увидела протея, способного к перевоплощению — и мгновенному, и постепенному, и неясно, какое поражает больше, — и была полностью зачарована и его голосом, и пластикой, и всеми теми образами, которые он представил на сцене, ни разу при этом не повторившись. Все сыгранное им было не им, но производным от его умения вчитываться в сценарий и вжиться в него, преобразуя написанное в реальность.
Спектакль состоит из двух частей, и если первая — жизнерадостно-биографическая, полная нежной любви к родителям, прошлому, проведенному в хороших закрытых учебных заведениях с неизменными выпускными спектаклями «для родных», приуроченными к их приезду, с игрой в регби, тренировками сцендвижения в лондонской театральной школе, с первыми настоящими постановками и неизменными неудачами, — так вот, если первая была дневником-мультипликацией и акварельными мемуарами, то вторая стала противовесом, audentes fortuna iuvat, посметь, преодолеть и достичь.
Вторая часть, с предваряющим ее монологом Сальери из «Амадеуса», в котором тоска по таланту обнажена до абсолютного предела, до костей, призвана продемонстрировать зрителю, что искусство трансформации, а иногда и трансфигурации, а еще чаще и вовсе трансмутации — процесс и вправду алхимический и малопостижимый. Вот только что на сцене был Калибан, а через секунду Шейлок, еще через минуту Макбет, и Зигмунд Фрейд, и все они говорят с тобой на разных наречиях — кто на елизаветинском английском, кто на современном, и магия Суше как раз и состоит в том, что ты полностью забываешь об актере — и об актерстве как поденной работе.
«Я меняю персоны, — говорит Суше, — персоны в том самом, изначальном, архаичном смысле этого слова, маски на актерах древнегреческого театра с прорезью для рта. Persona, Prosopon, передать звуком. И я стараюсь. Я, актер-экстраверт, разворачиваю диафрагму и говорю в полный голос, но это не Пуаро. Пуаро живет у себя в голове, и его собственный голос должен идти оттуда же, а не подниматься снизу вверх».
И в эпилоге спектакля Суше на наших глазах преобразился в Пуаро — одним лишь голосом, меняя его каждые несколько секунд на полтона, и безупречное RP-произношение — на бельгийско-фландрский вариант французского. Так мы стали свидетелями волшебства — обыкновенного чуда.
Вы должны это увидеть: пожалуйста, идите в театр, на моноспектакль великого Суше.
No comments :
Post a Comment