Вчера вечером узнала, что 3 января умер Сергей Андреевич, мой второй научный руководитель, благодаря помощи и усилиям которого и состоялась моя имлийская защита диссертации в 2003.
Предпосылки нашего знакомства были очень кинематографичными: из-за цепи несчастливых событий (случайностями, впрочем, их назвать трудно) мне так и не удалось попасть в дневную аспирантуру моего (запорожского) университета, и это, конечно, очень меня подкосило в далеком уже 1998 году: мой первый научрук, прекрасный Владимир Захарович Табарев, Царствие ему Небесное, посоветовал мне собрать все документы (в том числе и заверенные справки о сданных в аспирантуру экзаменах) и сказал, что теперь нужно двигаться дальше и ехать в Москву. Я тогда здорово испугалась: несмотря на то, что в Москве жил отец, перспектива переезда казалась мне тогда какой-то совершенно фантастической.
А однако ж, как выяснилось, Владимир Захарович связался со своим старым коллегой еще по МГУ (фамилию уже, к сожалению, не помню), который не успел ответить на его письмо (скончался от рака): именно Сергей Андреевич, разбирая его архив и корреспонденцию, и нашел табаревское послание с просьбой помочь мне в моих научных поисках. Сергей Андреевич списался с Владимиром Захаровичем: так меня пригласили на собеседование в Москву.
Я до сих пор помню нашу первую встречу в августе 98 года: дорога на Поварскую мимо церкви Симеона Столпника, и СА сидел в своем угловом кабинетике в ИМЛИ, заваленном книжками и рукописями, отпечатанными на машинке. Он тепло меня поприветствовал, да так, будто мы уже были близкими друзьями (я и потом, за все последующие годы, никогда не чувствовала между нами никакого невидимого субординативного барьера, хотя прекрасно отдавала себе отчет, что СА наставник, а я подмастерье), и начал расспрашивать о теме моего исследования и будущей диссертации. Помню, как я с жаром принялась рассказывать о блоковском ницшеанстве (сейчас-то я понимаю, что мой юношеский пыл граничил одновременно и с дерзостью, и дуростью), а СА слушал и иногда всплескивал руками и смеялся, но не обидно, а ободряюще. Он и вообще был очень смешливым, иногда и дурашливым, но с неизменной ироничной улыбкой, которая, собственно, и выдавала в нем человека очень непростого.
Так мы начали работать над диссертаций: у меня ко времени переезда уже была вчерную набросана первая глава, но СА, внимательно ее посмотрев, сказал, что все нужно переписать: слишком много там было поверхностных суждений, натяжек, цитат не к месту, да и научная логика в аргументации здорово хромала.
Работать под его руководством было трудно, хоть и интересно: помню, как я билась над второй частью второй главы, и он каждый раз ее возвращал после очередного очень внимательного чтения со словами «нужно еще довести до ума». Периодически я отчаивалась, а на третьей (заключительной/суммирующей) главе и вовсе выдохлась: до сих пор помню, как выданная мне напрокат отцовская Тошиба нежданно-негаданно сожрала неплохой кусок, написанный незадолго до рассвета (об «Арфах и скрипках»), и я до сих пор думаю, что он был лучше того, что я, рыдая, написала уже в полубреду по горячим следам.
Именно благодаря Сергею Андреевичу я впервые попала в архивохранилище Пушкинского Дома и тогда, в ноябре 1998, и чуть позже, в марте 1999, впервые увидела настоящие блоковские рукописи — наброски к поэме «Двенадцать». Именно он познакомил меня с моими любимыми коллегами, мастерством и профессионализмом которых я не устаю восхищаться; он также был тем человеком, который спокойно и без малейших усилий защитил меня от нападок другой своей коллеги, которая не постеснялась высмеять мой тогдашний провинциальный и топорный стиль при большом скоплении научного народа. «Столбовых и пристяжных не держим, да», — с усмешкой сказал СА, и та самая коллега залилась пунцовой краской. Ей не прощу, ему за эту злую иронию буду признательна всю оставшуюся жизнь.
Он был моим проводником в мир настоящей филологии — поиска и скрупулезного, и бесстрашного внимания ко всему, поскольку мелочей в литературоведении не бывает. Он был человеком сложным, очень радикально-почвеннических взглядов, которые сейчас представляются архаичными, и ему вряд ли понравилась бы моя нынешняя тема; впрочем, может быть, и понравилась бы. В конце концов, изучая литературные ужасы, исследуя их устройство, мы перестаем бояться ужасов настоящих, внешних — может, и не всегда, но в каких-то ситуациях точно.
Он был большим человеком и блестящим ученым. И моим наставником, а наставников не забывают. Светлая ему память и Царствие Небесное.
No comments :
Post a Comment