Последними в Кембридже убрали елку. Возвратились домой (дождь лил как из ведра, промокли насквозь, да так, что линзы мои почернели от потекшей туши, которая нещадно щипала глаза; вся тщательная дурацкая покраска насмарку, утекла к кукле Чаки, а Л. осторожно вел меня сквозь дождь — слепая, я только и наблюдала жидкие растекшиеся огни фонарей будто внутри зрачка), успели переодеться в сухое, напиться горячего кофе, и начали.

Вытащили с чердака коробки (на голову снова упал рулон обоев из индустриальной английской жизни 60-х годов, чорт его знает, почему до сих пор не выкинули), перенесли в комнату, и я снова засмотрелась на елку. Все такая же пушистая, она ничуть не облезла и одурительно пахла хвоей, и вот почему-то именно с хвойным эти ароматом было жалко расставаться чуть не до слез. Сняла всех фей в блестящих одежках (одна, самая остроносая, злобно уцепилась крошечной ручкой за палец), аккуратно завернула их в пузырчатую бумагу, настороженной бережностью напомнив себе леонид-андреевского дурковатого печального Сашку из «Ангелочка»;
сняла Щелкуничью армию (сабли у них, кстати, не пластиковые, а деревянные, похожие на крупные щепки), сняла райских сине-зеленых волнистых птиц, стимпанкерские золотые часы, сняла льва-грифона и мишку Паддингтона, и печального такса в полицейской фуражке, и болонку в короне, и глянцевые глобусы с щедро посыпанной глиттером Австралией, а ангелов в рюшах, и бубенцы, и модные когда-то бело-голубые шарики. Все, ничего не осталось. И гирлянды обернула в пергаментную бумагу, и вынула из них батарейки.

Когда выносили дерево на улицу, разбили выставленную на порог для молочника бутылку: соседка Фиона мигом открыла дверь и спросила, все ли в порядке («думала, может, вам разбили окно, а у вас еще Крисмас три, Лейна, а что, закончилась уже русская Епифани?»). Угу, закончилась, а в комнате пусто, и аккуратный Пикколов коврик лежит на привычном месте возле камина. Но хвоей все равно еще пахнет, и пусть.