По следам дискуссии (которая, кажется, до сих пор продолжается) в дружественном аккаунте вокруг «Гранатового браслета». Вначале повторю то, что написала там в комментарии:

В мое время (а это было уже очень давно, больше 25 лет назад) образ Желткова подавался как «маленький человек с сильными чувствами и огромным сердцем». Фильм Роома с прекрасной Шенгелая тоже такому восприятию способствовал — мол, герои глубокие, но все красиво помалкивают и тихо страдают о несбывшемся. Что до моего отношения, то и в ранней юности, и сейчас я на подобные вещи смотрю косо, и, при всей любви к Куприну, «Гранатовый браслет» не выношу: он представляется мне талантливой манипуляцией чувствами человека, которого, как бы ни хотелось, втягивать в собственный эмоциональный раздрай нельзя, «просто потому что нельзя». Читатель во мне победил литературоведа: все элоквенции о «психологических нюансах» (сюда же «сложная палитра чувств»), которые и можно было бы расписать, но лень, отступают на второй план от простого как мычание: получать дорогие подарки от незнакомцев и как-то на это реагировать — муторно и вообще не стоит. Душевная сдержанность Шеиной здесь только в плюс.

...И разовью дальше: отчего-то в пандан «Браслету» всегда вспоминалось пошлое цвейговское «Письмо незнакомки», все эти розы в хрустальных вазах и подкарауливание предмета любви (или одержимости, но тут каждый решает сам) по темным углам, чтоб «взглянуть украдкой» и «на бал полюбоваться ты могла в окно дворца» — липкое и беззаветное самоуничижение, которое выдается за безответное чувство «лишь бы ты был счастлив», самоупоение страданьем, итогом которых становятся деликатно лезущие в душу признания «ни на что не претендую, мне только жить и дышать вами», когда каждая строчка претенциозно вопит — хоть тушкой, хоть чучелком, а в мозг влезу и сожру, чтобы вмиг оборотиться львицей, курицей, свиньею, обезьяной, кобылицей, свое возьму — и никуда не денешься. 

У Куприна Вера остается в задумчивости (Желтков свое пространство в ее сознании отвоевал-таки), цвейговский герой тоже в смятении, смутно рефлексируя над воспоминаниями о какой-то бледной фигуре (и у нее получилось) — глубинная, гордынная и самодовольная жажда признания, пусть даже и вот такого, постфактум, состоялась.

И как же хороша пушкинская Татьяна, которая всю эту душную поеботину и сладкую прелесть мести отвергла — мое осталось при мне, помнить не прошу и не заставляю, мне просто не нужно, моя внутренняя свобода со мной, а ваша, онегин, с вами, прощайте.