Новый документальный проект режиссера Любови Аркус, посвященный юбилею Аллы Демидовой, по-хорошему щедр: почти два с половиной часа очень кинематографичной актерской биографии, разделенной на главы не совсем по хронологическому принципу, но, скорее, в соответствии с приемами вертовского монтажа – широкое полотно-хронотоп плюс флэшбеки, соотнесенные с главной линией повествования по принципу миметического соперничества главной героини с самой собой из прошлого.
Алла Демидова – главная несоветская пифия советского театра и кинематографа, и ее контурность, и статуарность, и отрешенность показаны в фильме с деликатной и эстетически-безупречной задумчивостью: и в жизни, и в мировом кино, и на западной сцене много андрогинных красавиц холодного нордического типа (Биби Андерссон, молодая Редгрейв, Тильда Суинтон), но такой гамаюнный, надменный, притягательный и недобрый тип таланта все же дается немногим.
Кадры с молодой Демидовой (конец шестидесятых, начало семидесятых, до встречи с Тарковским в «Зеркале») вызывают в памяти воспоминания Андрея Белого о Гиппиус, и сразу же понимаешь, что Демидова, ставшая на постсоветском культурном пространстве главным голосом Серебряного века (лучше нее поэзию Ахматовой не читает никто), выдайся у нее такая возможность, как раз идеально воплотила бы гиппиусовский портрет, декадентский не в скучном смысле «тонкого эротизма», но в смысле гораздо более важном – напряженного и безоглядного эстетического поиска (вспомним хотя бы их с Мережковским Третий Завет):
«Тут зажмурил глаза; из качалки — сверкало; З. Гиппиус точно оса в человеческий рост, коль не остов «пленительницы» (перо — Обри Бердслея); ком вспученных красных волос (коль распустит — до пят) укрывал очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз; перебирала граненые бусы, уставясь в меня, пятя пламень губы, осыпаяся пудрою; с лобика, точно сияющий глаз, свисал камень: на черной подвеске; с безгрудой груди тарахтел черный крест; и ударила блесками пряжка с ботиночки; нога на ногу; шлейф белого платья в обтяжку закинула; прелесть ее костяного, безбокого остова напоминала причастницу, ловко пленяющую сатану». («Начало века»)
Пожалуй, единственным, что отличало бы демидовскую Гиппиус от виньеточного образа, созданного Белым – отсутствие чувственности (боже упаси). Прекрасный угловатый остов, и бакстовский и бердслеевский, и при этом – жесткий ум, просчитывающий театральную (авангардную, прежде всего) архитектонику на десятки лет вперед. Именно поэтому Демидова – не только большая актриса, но и создатель особенного пространства на сцене и на съемочной площадке, в котором она, невзирая на внешнюю режиссуру – и Любимова, и Эфроса, и Тарковского, и Виктюка – всегда упорно и последовательно творила свое собственное, очень эгоистичное, очень изысканное и властное искусство.
Я по-настоящему ее люблю – с детства, с полудетской Холмсианы, недетской версии «Аленького цветочка» (лучшей из всех возможных, где она – воплощение умирающего мира елизаветинской усадьбы) и, конечно, конечно, со «Стакана воды», где ее герцогиня Мальборо, сыгранная насмешливо и вполсилы, и сорвалась-то всего раз, влюбившись в симпатичного идиота, но даже мне, ребенку, было понятно, что все эти глупости она обязательно забудет, потому что главное – жизнь внутри собственной головы.
И пусть она продолжается.
No comments :
Post a Comment